Как только солнце село, вся заводь оживилась. На то место, где Бари когда-то спас Умиска от лисицы, выползло уже новое поколение бобрят, целых трое, и все жирные и неуклюжие. Бари ласково им заскулил.
Всю ночь он пролежал в ольховом кустарнике. Бобровая колония опять стала его домом. Но только изменились условия. Дни превратились в недели, недели в месяцы, и обитатели колонии Сломанного Зуба уже не выказывали ни малейшего желания встретить уже выросшего Бари так, как они приняли его когда-то, в бытность его щенком. Теперь он был громадного роста, черный и походил на волка, страшного, с длинными зубами, свирепого на вид, и хотя он не выказывал ни малейшего поползновения их обидеть, бобры все-таки смотрели на него с затаенным страхом и подозрительно. С другой стороны, и Бари уже не чувствовал в себе прежнего ребяческого желания поиграть с молодыми бобрятками, поэтому их отчужденность уже не смутила его так, как смутила бы в прежние дни. Умиск тоже вырос и превратился уже в толстого счастливого обывателя, обзавелся в этом году женой и целые дни теперь проводил в работе, запасая на зиму корм. Было совершенно ясно, что он уже не стал бы теперь водить компанию с каким-то незнакомым диким зверем, который то и дело стал показываться на берегу, да и сам Бари все равно не узнал бы в нем того Умиска, с которым когда-то обнюхивался носами.
Весь август Бари считал это место своей главной квартирой. Иногда он отправлялся в экскурсии, которые продолжались дня два или три подряд. Такие прогулки он всегда совершал на север, забирал иногда вправо или влево, но никогда не возвращался на юг. И наконец в первых числах сентября расстался и с бобрами.
Целые дни он шел без всякого направления, куда глядели его глаза. Он жил охотой, ловил преимущественно кроликов и тех простодушных куропаток, которых индейцы называют «дурочками», питался иногда рыбой. К октябрю он зашел уже довольно далеко, а именно к реке Гейки и еще далее на север, к озеру Волластон, то есть на целых сто миль к северу от Серого омута.
Несколько раз в течение этих недель он натыкался на человека, но, за исключением одного случая, когда он вдруг неожиданно столкнулся с охотником-индейцем на верхнем берегу озера Волластон, его не заметил никто из людей. Три раза, следуя по берегу Гейки, он прятался в кусты и наблюдал оттуда, как мимо него проходили лодки; раз десять в тишине ночи он подходил к самым хижинам и шалашам, в которых жили люди, и однажды так близко находился от поста Компании Гудзонова залива на Волластоне, что слышал лай собак и покрикивания их хозяев. И все время он искал, старался набрести на то, что выскользнуло из его жизни. Когда он подходил к хижинам, то обнюхивал у них пороги, а завидев издали юрту, он начинал описывать вокруг нее круги и внюхиваться в воздух. На лодки он смотрел с надеждой. Однажды ему показалось, что ветер вдруг донес к нему запах Нипизы, и тотчас же ноги у него подкосились и сердце упало. Но прошел момент или два, из юрты вышла индианка с корзиной в руках, и Бари скрылся.
Был уже декабрь, когда метис Лерю с Лакбэна увидел на только что выпавшем снегу следы Бари, а несколько позже и его самого, когда он, как молния, метнулся от него в кусты.
– Уверяю вас, – рассказывал он потом, – у него лапы – вот как эта моя ладонь; он черен, как вороново крыло.
И когда ему не верили в лавке Компании в Лакбэне, то он восклицал:
– Лисица? Да что вы! Он ростом с полмедведя! Вот на волка он похож! Только черен, как дьявол.
Среди слушателей был Мак-Таггарт. Когда до него долетели слова Лерю, то он подписывал бумаги с донесениями в главную контору Компании. Вдруг рука его так вздрогнула, что он уронил на бумагу кляксу. Когда он поднял голову на метиса, то в глазах его светилось любопытство. В это время вошла Мари. Мак-Таггарт вернул ее к себе опять. Ее большие темные глаза светились скорбью, за этот год сильно увяла ее дикая, первобытная красота.
– Он удрал от меня вот так! – продолжал Лерю и щелкнул двумя пальцами. Но, увидев Мари, он вдруг замолчал.
– Ты говоришь, черный? – спросил его Мак-Таггарт беззаботно, не отрывая глаз от писания. – А не заметил ли ты на нем каких-нибудь собачьих особенностей?
Лерю пожал плечами.
– Он удрал, как стрела, месье. Но, кажется, это был волк.
Мари при всех прошептала что-то Мак-Таггарту на ухо; он сложил свои письма, быстро встал и вышел из склада. Целый час он затем не возвращался. Это удивило и Лерю, и других. Далеко не часто случалось, чтобы Мари входила в лавку, да и вообще она редко когда показывалась людям. Она жила у фактора точно в гареме, и всякий раз, как Лерю случалось ее видеть, ему казалось, что она еще больше похудела и что глаза ее стали еще крупнее и более ввалились. Ему было от души ее жаль. Часто ночью он проходил мимо ее окна, когда она спала, еще чаще старался при встречах хоть что-нибудь прочесть на ее бледном лице в свою пользу и был необыкновенно счастлив, заметив однажды, что она его поняла и что глаза ее сверкнули при одной из встреч совсем иначе, чем это было до сих пор. Но этого никто еще не знал. Тайна оставалась только между ними одними, и Лерю терпеливо ожидал и наблюдал.
«Время придет, – говорил он себе, – я своего дождусь!»
Это было все.
В этих немногих словах для него заключался весь смысл его жизни и надежд. А когда это время действительно придет, то он повезет Мари прямо к миссионеру в Черчилл и они станут мужем и женой. Это была мечта, но благодаря ей долгие дни и еще более длинные ночи у Полярного круга становились не такими невыносимыми. Теперь оба они были рабами этого всемогущего владыки. Но кто знает? Что, если и на самом деле оба они дождутся своего?
Лерю думал именно об этом, когда час спустя Мак-Таггарт вернулся обратно в лавку. Он подошел прямо к сидевшим вокруг громадной, сложенной из кирпичей печи и с самодовольным видом стал стряхивать с плеч свежевыпавший снег.
– Пьер Эсташ принял предложение правления, – объявил он во всеуслышание, – и отправляется в качестве проводника с топографической партией на Баррен на всю зиму. А ведь у него здесь, Лерю, остается целых полтораста ловушек и капканов и чуть не целая область с отравленными приманками! Что ты думаешь об этом, Лерю? И все это я взял у него сейчас в аренду. Теперь будет и у меня заработок на стороне. Три дня здесь и три дня там. Как ты находишь это, Лерю?
– Дело неплохое, – ответил Лерю.
– И даже очень, – подтвердил Роже.
– Отличные там ловятся лисицы, – отозвался Монруль.
– И к тому же не так далеко, – добавил тонким, как у женщины, голосом Валанс.
Охотничий район Пьера Эсташа тянулся на тридцать миль к западу от Лакбэна. Он был не так велик, как район Пьеро, но представлял собою главную артерию, пробегавшую через самое сердце богатейшего пушного края.
Сюда-то в декабре и явился Бари.
Он пробирался опять к югу, не торопясь и без всякого задора, и был занят разыскиванием пищи в глубоком снегу. Пронеслась страшная буря, гораздо раньше в эту зиму, чем обыкновенно, и целую неделю после нее не могло двинуться с места ни одно живое существо, ни хищное, ни копытное. Бари не закапывался в снег, как это делали другие животные, а ждал, когда небо прояснится и образуется наст. Всю эту неделю, пока бушевала вьюга, он вовсе оставался без пищи. Целых два дня понадобилось ему, чтобы разыскать ловушки и отгрести их. Три дня стоял невероятный мороз, в который все живые существа глубоко закопались в снег. Даже птицы и те зарылись. Можно было свободно пройтись по спинам оленей и лосей и даже этого и не заметить. В самые холодные часы Бари тоже сделал себе убежище в снегу, но не допускал, чтобы снег его засыпал совсем.