– Казан! Казан! Казан! – стал он звать.
Дрожь пробежала по телу Казана. Значит, хозяин хотел его обмануть! Ведь в руке у него была вещь, которая убивает!
– Казан! Казан! Казан! – закричал он опять.
Казан осторожно попятился от дерева назад. Он знал, что для той холодной вещи, которую держал в руках Торп и которая влекла за собою смерть, расстояния не существовало. Но тем не менее он обернулся, тихо поскулил, и в его красных глазах, когда он увидал в последний раз молодую женщину, засветилась настоящая скорбь.
Он знал, что теперь ему придется расстаться с нею навсегда, и в его сердце появилась боль, какой он не испытывал еще ни разу в жизни, боль не от дубины и не от плети, и не от холода и голода, но от чего-то гораздо большего, чем все это, вместе взятое, что вдруг наполнило всего его желанием задрать кверху голову и перед этим серым бездонным небом выплакать свое одиночество.
– Он убежал! – услышал он донесшийся до него со стоянки дрогнувший голос молодой женщины.
И строгий голос хозяина тоже дрогнул:
– Да, он удрал. Он знал все, а я вот не догадывался ни о чем. Я отдал бы год своей жизни, чтобы только не случилось того, что вчера, когда я его отстегал. Теперь уж он не вернется назад.
– Нет, он прибежит, – сказала она. – Он не бросит меня. Он привязался ко мне, даже несмотря на свою дикость. И он знает, что я люблю его. Он вернется…
– Но слушай!..
Из глубины леса до них вдруг донесся протяжный жалобный вой, точно там кто-то горько на что-то жаловался. Это был прощальный привет Казана молодой женщине.
После этого воя Казан еще долгое время просидел на задних лапах, внюхиваясь в новый для него свободный воздух и вглядываясь в зиявшие вокруг него черные глубины леса, постепенно бледневшие перед рассветом. Иногда и раньше, с тех самых пор, как его купили когда-то промышленники и стали запрягать в сани и гонять вдоль реки Макензи, он часто мучительно думал об этой свободе, так как говорившая в нем волчья кровь не давала ему покоя. Но он никогда раньше не решался на это. Это удалось ему только теперь. Здесь уже не будет больше ни дубины, ни плетей, ни этих зверей в образе человека, которых он научился ненавидеть с первой же минуты и которым никогда не доверял. Эта четверть струившейся в его жилах крови, которую он унаследовал от волка, была его несчастьем; и удары дубиной вместо того, чтобы подавить в нем его дикость, только еще больше ее в нем усугубляли. Люди были его самыми злейшими врагами. Люди били его и в конце концов добили бы до смерти. Они называли его злым, сторонились его и никогда не упускали случая вытянуть плетью по спине. Все его тело было в рубцах от их побоев.
Он никогда не видал ни ласки, ни любви до той самой поры, когда в тот вечер, в городе, к нему вдруг подошла та молодая женщина и положила ему на голову свою теплую маленькую руку и так близко придвинула к его пасти свое лицо, тогда как Торп, ее муж, вскрикнул от ужаса. Он уже готов был вонзить в ее белое тело свои клыки, но в один момент ее ласковое прикосновение и нежный голос вдруг пробудили в нем тот удивительный трепет, в котором он узнал в себе впервые природную нежность. И вот человек же отогнал его от нее, прочь от этой руки, которая никогда не угрожала ему ни дубиной, ни плетью, и, уходя постепенно все глубже и глубже в лес, он злобно ворчал на людей.
Когда наступил день, он добрался до края болота. Все время он испытывал какое-то странное беспокойство, и дневной свет не мог рассеять его. Как бы то ни было, он был теперь свободен от людей. Как ни старался, он не мог обнаружить в воздухе следов их ненавистного присутствия. Не чуял он в нем и присутствия других собак, саней, костров, проводников и съестных припасов, хотя все это, насколько он мог припомнить, всегда составляло для него главную суть его жизни.
Здесь было вполне спокойно. Болото находилось внизу между двух гряд скалистых холмов и все сплошь поросло низенькими и густыми елками и кедрами, такими густыми, что под ними даже вовсе почти не было снега и день казался сумерками. Потерю двух вещей он стал сразу же ощущать в себе сильнее, чем что-либо другое, а именно: отсутствие пищи и компании. Сразу оба – и волк и собака – требовали в нем первого, а одна собака – второго. Но на оба эти желания ответила именно его волчья кровь, которая была в нем все-таки сильнее, чем собачья. Она подсказала ему, что где-то в этом же самом молчаливом месте между этих двух гряд холмов обязательно должен был найтись товарищ и что стоило только сесть на задние лапы и завыть о своем одиночестве, как он тотчас же подал бы свой голос. И несколько раз в глубине груди Казана что-то вдруг начинало дрожать, переливалось в горло и заканчивалось в нем воплем. Это был волчий вой, но все-таки не совсем настоящий.
С пищей дело обошлось гораздо проще, чем с голосом. Уже к полудню Казану удалось загнать зайца в бурелом и загрызть его. Теплое мясо и кровь оказались гораздо вкуснее, чем мерзлая рыба и отруби с салом, и праздник, который он задал себе, вселил в него уверенность. В тот же день он выгнал еще множество зайцев и двух из них загрыз. До сих пор он еще ни разу не испытывал наслаждения от охоты и убийства по своей собственной воле, даже и в тех случаях, когда убивал и не ел.
Но с зайцами у него не было никакой борьбы. Все они так легко испускали дух! Их было очень приятно кушать, когда чувствовался голод, но самый настоящий трепет от убийства он почувствовал только лишь спустя некоторое время. Теперь уж ему не нужно было действовать исподтишка и прятаться. Он шел, высоко подняв голову. Спина у него ощетинилась. Хвост был пушистый и висел свободно, как у волка. Каждый волосок на теле излучал из себя электрическую энергию жизни и деятельности. Он шел на северо-запад. Его звал к себе голос его ранних дней, когда еще он не бегал вдоль Макензи. Река Макензи находилась теперь на тысячу миль в стороне.
В этот день он держался многих следов на снегу и чуял запахи, оставленные копытами лосей и оленей и поросшими шерстью лапами рыси. Он выследил лисицу, и ее след привел его к месту, совершенно скрытому за высокими елями, на котором весь снег был утоптан и виднелись алые пятна крови. Здесь оказались голова совы, перья и кишки, и он понял, что, кроме него, здесь был еще и кто-то другой.
К вечеру он набрел на следы, очень походившие на его собственные. Они были еще совсем свежи, от них шел еще теплый запах, и это заставляло его скулить и возбуждало в нем желание снова сесть на задние лапы и завыть, как волк. Это желание почти совсем овладело им, когда в лесу сгустились ночные тени. Он находился в пути целый день и все-таки нисколько не устал. В этой ночи было для него что-то такое, что как-то странно веселило его, хотя о людях он больше и не думал. Волчья кровь стала циркулировать в нем все быстрее и быстрее. Ночь была ясная. На небе высыпали звезды. Взошла луна. Наконец он сел на снег, направил голову прямо на самые вершины елей, и из него вдруг вырвался волк в протяжном жалобном вое, который нарушил ночную тишину на несколько миль вокруг.
Долго он сидел так и после каждого своего воя прислушивался. Наконец-то он нашел в себе этот голос, голос с совершенно новой для него, странной нотой, – и в этом он почувствовал для себя еще большую уверенность. Он ожидал ответа, но его не последовало. Тогда он отправился далее, прямо против ветра, и когда завыл опять, то громадный лось вдруг с шумом выбежал перед ним из-за кустов, и его рога застучали по стволам деревьев так, точно по ним ударяли березовой дубинкой, когда он старался увеличить как можно скорее расстояние между собой и Казаном.