– Почему? Сейчас как раз самый обед! Вот съешь-ка яичницу, а на ужин я что-нибудь повкуснее сделаю! Или супа тебе наварить? Ты что больше всего любишь?
– Не знаю… – пожала худенькими плечами Саша. – Я все ем. Что глазами вижу, то и ем.
– Вот и умница! Не привередница, значит. А с Костиком-то давно встречаешься?
– Да… Нет… Ну, в общем, не так уж давно… А что?
– Показалось мне, будто побаиваешься ты его. Или нет?
– Нет. Что вы. Он хороший. Он добрый. И это, как его… Заботливый, вот!
– Ой, не знаю, деточка… Я думаю, трудно тебе за таким мужиком жить будет, – неожиданно вздохнув, присела напротив нее Мария.
– Почему?!
– Да уж больно он на моего Бориску в молодости похож. Тот такой же ласковый был, как теленок. Тридцать лет мужику стукнуло, когда познакомились, а все словно только-только от мамкиной титьки отпал. И воспитанный вроде, и лицом красавец, а дитя дитем: оторвется от юбки и прыгает козликом на свободе до первой жизненной неурядицы, которую решать к мамке бежит, а сам – ни-ни…
– Нет, что вы, Костя не такой… Он хороший.
– Так а я говорю разве, что Бориска у меня плохой был? Совсем даже не плохой! Тут дело в другом, деточка.
– А в чем? – озадаченно моргая густыми ресницами, уставилась на Марию Саша.
– А в тебе… У тебя-то самой хватит терпения с маминым сыночком жить? Настена ведь с Костиком тоже как с писаной торбой всю жизнь носится – мне Надя рассказывала. И в детстве его сверх меры баловала, и даже дралась с кем-то, говорят! Мне легче было – я своего Бориску как за ребеночка приняла, так и держала, этим и жила. Как передала его мне с рук на руки покойная его матушка Софья Андреевна, царство ей небесное, так и отслужила ему верой и правдой полные тридцать пять лет. И мамка, и жена, и домработница – все во мне ему сошлось! И прожили счастливо.
– Ну так и хорошо же?
– Хорошо-то хорошо, да не всякая сможет так-то жить! Вот у Софьи Андреевны тогда ума хватило сообразить, что именно в мои руки Бориску передать надо – правильно она меня разглядела, умная была женщина. А тебя Костик с матерью своей знакомил?
– Нет…
– Тогда сама соображай, что к чему! Ты, видно, девочка хорошая, только молодая еще да глупенькая. Жалко ведь будет – пропадешь ни за грош. Такому мужику надо всю себя посвятить до остаточка, тогда и жизнь какая-никакая семейная получится. А иначе и не начинать лучше! Понимаешь?
– Понимаю. Какая вы мудрая, тетя Маша.
– Да какая там мудрая, что ты… В твоем-то возрасте я дурней дурного была! Только одну черную работу и знала – трое ртов на мне значилось. Забот – выше крыши: всех обуть-накормить, мачеху полечить, девчонкам-сестрам образование дать. Только успевай-поворачивайся! Это уж когда мне сорок стукнуло, я с Бориской-то жить начала. Да и тогда еще дура-дурой была, ничего не понимала. Махала и махала себе тряпкой – санитаркой работала сразу на трех работах, много ума не надо… Это потом уж Софья Андреевна, когда пять лет перед кончиной своей парализованной лежала, стала со мной всякие умные разговоры разговаривать да книжки себе вслух читать заставляла. Так и умерла у меня на руках. Бориска тогда убивался – сил нет! Ровно как дитя малое, в лесу брошенное… Уткнется мне в грудь и плачет, плачет. Да жалостно так, главное! Я его понимала. И успокаивала, и по голове гладила.
– Понятно… – тихо произнесла Саша, протыкая вилкой яичный желток и наблюдая, как желтое его аппетитное нутро медленно разливается по запеченному в белке большому куску розового бекона.
Саше вдруг страстно захотелось есть, так, что задрожало, затряслось все внутри, и наполнился мгновенной слюной рот. «Надо же, давно у меня такой аппетит не просыпался! – подумала она, вонзаясь зубами в горбушку ржаного, подогретого на сковородке хлеба и примериваясь глазами и вилкой к куску бекона. – А я думала, во мне все земные человеческие желания давно умерли… А тут, надо же, голод проснулся…»
Поздним вечером, завернувшись с головой в одеяло и уткнув нос в жесткую, пахнущую лавандой крахмальную наволочку, она снова подумала вдруг – как же ее угораздило-то. Вроде во все игры уже наигралась, а вот в шпионку пока не довелось. Поначалу она даже обрадовалась – подумаешь, старушку надо подурить немного, делов-то. Привыкать ей, что ли… Это ж, получается, целый месяц отпуска, а может, и два, и три. Отдохнуть можно от всех этих козлов вонючих, обряжающих ее в короткие юбочки да заставляющих изображать нимфетно-конфетную невинность себе на потребу. А один так вообще идиот – красную шапочку на нее напяливает и заставляет прыгать вокруг, припевая: «А-а! В Африке горы вот такой вышины. А-а! В Африке реки вот такой ширины». Да она бы миллион раз проплясала и пропела бы ему про эти самые горы и реки, если б не знала, что за свинство последует по окончании этого дурного спектакля! И не свинство даже, а зверство. Она ж не виновата, что и в самом деле на ребенка похожа: худая, маленькая, черная, как галка, будто скопированная с той девчонки из скандальной группы, которая на пару с подружкой пропела всему миру своим сексапильно-хрипловатым голоском: «Нас не догонят…» Эх, милая. Догонят, еще как догонят…
В общем, наградила природа фактуркой – спасибо не скажешь. Скоро двадцать лет стукнет, а с виду и двенадцати не дашь, и рост никакой, и ручки-ножки тонюсенькие, и глаза наивно-испуганные всегда. «Лолита недоделанная», как называет ее Танька, коллега по древнейшей профессии, пышнотелая ее противоположность, с которой они вместе вот уже два года снимают квартиру на окраине города – не сами, конечно, снимают, Серега за нее платит, работодатель их чертов. Он их вообще ото всех особняком держит, говорит – вы у меня товар штучный, только на особых любителей рассчитанный. А любителей этих на их с Танькой разнополюсные плоти находится – хоть отбавляй. Такое впечатление, что весь мужицкий мир состоит из одних только любителей-придурков.
Так что когда она узнала, что от нее всего-то и требуется – Костику подыграть, изображая приличную, но бедную девушку-студентку, – обрадовалась даже. Наверное, слово «студентка» с толку сбило, как будто взяла и открылась на миг страничка из прошлой ее жизни. Так, лучше не вспоминать. Нельзя. Лучше над ролью своей новой подумать. Значит, будем дурить старушку. Очаровывать, вызывать сочувствие и жалость, желание непременно помочь двум бедным бездомным влюбленным. А вообще, тут вроде как и напрягаться особо не надо. Видно же – наивная эта бабушка Маша, сразу на жалость повелась. Костик все правильно рассчитал, разложил по полочкам. Хорошая она, добрая. Про ожидающие ее «в замужестве» трудности так забавно начала рассказывать, кормить-поить от души. А вообще, жалко ее. Интересно, а если эта бабуля и в самом деле здесь ее пропишет, они ее потом убьют, что ли? Наверняка так и задумали, квартира-то вон какая шикарная. От Сереги, например, всего ожидать можно, уж кто-кто, а она-то знает. А ведь точно убьют, как она этого сразу-то не поняла.
Так. Стоп. Не жалеть. Нельзя ей. У нее задача определена – и все. А что потом – ее не касается. Как Костик велел, так она и будет делать – корчить из себя бедолагу-студентку, чтоб прониклась старушка, чтоб полюбила ее, как родную внучку, да прописала у себя побыстрее. И нельзя, чтоб жалость проснулась, как давеча аппетит. Нельзя ей, при нынешней ее жизни, такие сопли пускать. И вообще – лучше здесь пожить засланным казачком, чем прыгать вокруг всяких уродов в дебильной красной шапочке. В отпуске она здесь. И поэтому – спать… Спать… Утро вечера мудренее, как тетя Маша говорит. Оно ведь для всех мудренее, даже для таких сволочных засланных казачков, как она.