Рэкс при Марианне и детях почти не говорил со мной. Все наши разговоры происходили в машине по пути домой. У нас было десять минут вдвоем, иногда двадцать, если мы еще немного болтали в машине около нашего магазина.

Мы говорили о живописи, о книгах. Рэкс советовал мне прочитать то или другое, и я складывала его указания в свой экземпляр «Джейн Эйр». У меня скопилась уже целая коллекция чеков из супермаркета и оберток от «Кэдбери», которыми я дорожила больше всего на свете, потому что они были исписаны его красивым ровным почерком. Но самые лучшие разговоры случались у нас, когда Рэкс забывал, что он мой учитель, и рассказывал о себе. О своей нынешней жизни он говорить избегал, зато охотно вспоминал детство.

Он рассказывал, как в первый раз получил в подарок набор фломастеров и часами просиживал за кухонным столом, раскрашивая морской пейзаж – большие синие волны с белыми гребешками пены, красные лодочки и чайки в виде галочек между лучами желтого солнца. Себя он изобразил стоящим на скале с огромным клубничным мороженым в шоколадной глазури. Его мама отправила эту картинку на конкурс детских рисунков, и он занял второе место.

– А первое место занял другой мальчик из нашей школы, и меня это страшно расстроило. Я старался при нем не показывать виду, но дома плакал – представляешь, какая трагедия?

– Это очень понятно.

– Мама тоже понимала и оправила мою картинку в специальную рамку. Она, кажется, до сих пор висит у нее на кухне.

– А другие ваши картины, то, что вы писали в институте или после, у нее тоже висят?

– Нет, мама, по-моему, думает, что после семилетнего возраста я ужасно деградировал. Возможно, она права.

– А клубничное мороженое в шоколадной глазури вы no-прежнему любите?

– Еще бы!

И мы стали обсуждать любимые блюда. Рэкс был поражен, что я ни разу не пробовала ни пиццу, ни чоп-суэй, ни курицу по-индийски.

– Надо будет тебя как-нибудь угостить, – сказал он.

– Да, пожалуйста.

Я все надеялась, что он назначит определенное время, но он, видимо, просто шутил. Он иногда разговаривал со мной, как с ребенком, как будто я была ненамного старше Гарри. Я старалась держаться по-взрослому, но иногда он меня поддразнивал за слишком литературную фразу или заученную позу.

– Не смейтесь надо мной, – говорила я уязвленно.

– Да я и не смеюсь. Я только так, немножко.

– Я просто стараюсь произвести на вас впечатление.

– Можешь не стараться, Пру. У тебя уже получилось.

– Правда?

– Ты такой смешной ребенок.

– Я не смешная. И не ребенок, – бросила я, выпархивая из машины.

– Эй! Ты теперь уйдешь обиженная? – Он опустил окно.

– Кто здесь обиженный? – сказала я, просовывая голову внутрь, – Во всяком случае не я.

И я изобразила на прощание воздушный поцелуй.

Я до него не дотронулась. Это был просто такой глупый жест. Он мог не принимать его всерьез – хотя мне хотелось, чтобы принял.

На этот раз, везя меня домой, Рэкс был отнюдь не так разговорчив. Я изо всех сил старалась завести интересную беседу, но он ни на что не откликался. Мы доехали до моего дома очень быстро.

– А может, вы остановите машину не прямо у магазина? – сказала я. – А то мама удивится, почему я сразу не иду в дом.

– А почему бы тебе сразу не идти в дом? – спросил Рэкс.

– Потому что я хочу поговорить с вами!

– Я знаю. Я тоже хочу с тобой поговорить, Пру. Но… но мы с тобой стали вести себя так, как будто… как будто между нами что-то есть…

– А между нами и есть, – сказала я.

– Да, конечно, мы хорошо друг друга понимаем, и для меня большая радость помогать тебе в занятиях живописью, но это все, что может быть между нами, Пру. Ты ведь это знаешь, правда?

– Знаю. Но что вы на самом деле чувствуете? Если бы вы не были моим учителем?

– Совершенно не важно, что я чувствую.

– Мне это важно. Вы мне важны.

– Перестань, Пру. Послушай, это все я виноват. Нужно было соблюдать дистанцию. У тебя сейчас трудное время, ты очень ранима, у тебя болен отец. Неудивительно, что ты сильно привязалась ко мне.

– Я не привязалась. – Я глубоко вздохнула. – Я вас люблю, и вы это знаете.

– Пру, послушай, ты очень славная девочка…

– Не говорите со мной, как с Сарой.

– О господи! – Рэкс опустил голову на руки, лежавшие на руле.

– Все в порядке, – сказала я. – Я не хочу усложнять вам жизнь. Я никому больше не скажу о своих чувствах. Я не буду ничего такого делать. Но скажите мне, ради бога: вы меня хоть немножко любите?

– Я женат. У меня двое детей. Я учитель, а ты моя ученица. Тебе четырнадцать лет, господи ты боже мой!

– Вы меня любите?

– Пру, прекрати, я тебя умоляю! Иди домой, твоя мама уже, наверное, удивляется, куда ты пропала. Иди, прошу тебя.

Он подождал, пока я вышла из машины и оказалась на безопасном расстоянии на тротуаре. И тогда, отъезжая, он прошептал одно слово, которого я, конечно, не слышала, но ясно прочла по его губам в свете фонаря. Он сказал «да».

Да да да да да да да да да да да да да да да да да да да да да да да да да да да да да да!

14

В школе Рэкс старательно избегал меня. Если мы встречались в коридоре, он поспешно кивал и проходил мимо. Он даже ничего не сказал о новой работе, которую я начала но рисованию. Мы начали разрабатывать рождественские мотивы. Я нашла среди его открыток «Рождество» Ботичелли и принялась усердно срисовывать его, впервые воспользовавшись гуашью. Я скопировала в уменьшенном виде Марию, младенца Иисуса и Иосифа, всех пастухов и волхвов, а также вола и осла и истратила уйму розовой и золотой краски на хоровод ангелов в небе над яслями.

На переднем плане там было странное кладбище с подымающимися из могил мертвецами, которые обнимали друг друга в радости воскресения. Я скопировала их всех, но нарочно приукрасила пару в левом углу, обнимавшую друг друга особенно нежно. Девушке я нарисовала длинные вьющиеся волосы, а мужчине – бородку и мерцающий блик на мочке уха.

Мне хотелось, чтобы Рэкс внимательно рассмотрел мою картинку, но он ограничивался быстрым взглядом, когда подходил поболтать с Сарой. Я надеялась, что он проявит большевнимания после урока. Наверняка он понял. Просто хочет быть осторожным. Действительно, было бы странно и даже подозрительно, если бы он особо останавливался на моей работе.