* * *
Со дня смерти Шарля Бодлера прошло тридцать пять лет. Тридцать пять весен зеленели на кладбище Монпарнас тополя, тридцать пять зим метель укрывала кладбищенские кресты мертвенным снегом. На тридцать шестую осень появился он. Низкое солнце садилось за кладбищем, купаясь в золотых листьях клена. Кресты и памятники, высеченные из мрамора, окрасились его нежными розовыми лучами. Несмотря на поздний час и на то, что кладбище уже было закрыто, высокий прямой старик шел по дорожке вдоль могильных холмов. Антуан Арондель совсем не изменился. Походка его была уверенной и твердой. Антиквар ориентировался среди присыпанных желтой листвой надгробий как у себя дома. Глаза его были устремлены вперед, ноздри острого носа трепетали, точно он шел на запах. По пути антиквар, чуть кланяясь, учтиво приподнимал шляпу у некоторых памятников.
– Доброй ночи, шалунья Элизабет! Ммм, как ты была хороша в свои восемнадцать! Хотя и в тридцать лет была недурна. Зато к семидесяти ты стала сущей ведьмой! Ты хорошо умела прятать концы в воду. Путники, останавливавшиеся на ночлег в твоем трактире, бесследно исчезали и до сих пор не найдены.
Он переводил взгляд дальше и, не выпуская из рук учтиво приподнятой шляпы, приветливо улыбался уже склепу:
– А вот и господин Растраль! Старый повеса! Сколько женщин по вашей вине покончили собой! Ничего не скажешь! Блестящая работа!
Отпуская замечания в адрес самых разных покойников и выказывая хорошее знание их жизни, Арондель уверенно миновал несколько аллей и, углубившись в кладбищенский сумрак, остановился у склепа семейства Опиков. Чуть в стороне высился кенотаф [15] , который друзья Бодлера только сегодня установили в честь своего мятежного приятеля неподалеку от его могилы. Он представлял собой поднимающуюся из стелы фигуру зловещего демона, склоненного над лежащим человеком, спеленутым наподобие мумии. Обойдя монумент со всех сторон, Антуан Арондель поцокал языком и с удовлетворением констатировал:
– Да, именно так. Всю жизнь он жил для одного человека – самого себя, и вглядывался в одно любимое лицо – свое собственное. Жизнь господина Бодлера – это неизбывное бегство от свободы, при том что наш поэт всячески декларировал требование независимости. Господин сочинитель думал, что это он сам смотрит на себя в зеркало, в то время как в душу его всматривался демон. Отличное воплощение моих замыслов! Надо бы повнимательнее присмотреться к скульптору.
И, обернувшись к склепу Опиков, торжественно произнес:
– Браво, Шарль! Ты оправдал возложенные на тебя надежды! Мы с тобой проделали колоссальный путь от «Альбатроса» к «Отречению святого Петра». Ты стал кумиром нынешней молодежи. Школяры, словно завороженные, бредят твоими «Цветами зла». Пишут неумелые ученические стишки, подражая твоему бесподобному сатанизму и презрению ко всему миру. Поносят родителей и бога. Благодаря тебе маховик запущен.
Старик вынул из кармана опрятных брюк пять стальных маков, скрепленных между собой волосами-змеями Медузы, и шагнул к склепу.
– Это твое, Шарль. Только ты достоин этих цветов. История жизни Медузы – это рассказ о неуемной гордыне, которая и породила Зло. Но обратной стороной этого Зла неизменно является Добро. Второго такого страдающего гордеца, как ты, вряд ли увидит небо. Все эти годы я искал тебе равнозначную замену, но, признаться, так и не нашел. Значит, так тому и быть. Пусть браслет упокоится вместе с тобой.
Нагнувшись, месье Арондель бережно положил украшение в вымытую дождями ямку у надгробного камня, присыпав сверху слоем могильной земли. Покончив со своим занятием, антиквар вытер руки белоснежным платком и неторопливо двинулся назад, к выходу с кладбища.
* * *
Точно. Я тоже заметила, что с браслетом что-то не так. В отличие от Крутицкого мои метаморфозы происходили в обратном направлении. Если раньше мне было на всех наплевать, то по мере того, как звенья браслета прибавлялись, я научилась страдать и чувствовать.
– Может быть, все дело в окружении? – высказала я внезапно посетившую меня мысль, вспомнив про Володю. Если бы не он, я бы так и жила, как в дурном сне. Только благодаря Левченко во мне начало шевелиться что-то, похожее на душу, а сердце стало ощущать уколы совести, о существовании которой я раньше и не подозревала.
– В каком смысле? – не понял биолог.
Я и сама не знала. Просто чувствовала, что это так, и все. Впереди показались башни из стекла и бетона, к которым мы и свернули. Я узнала эти дома. Это был жилой комплекс на Юго-Западе, мимо которого я изредка проезжала, когда моталась по делам. Въехав в подземный паркинг, биолог поставил машину на огороженное красными стойками место и повернулся ко мне. Взгляд его ощупывал мое лицо, точно никак не мог налюбоваться.
– Ну вот, Кира, приехали. Выходи.
Я покинула салон машины и покосилась в сторону выхода. Повсюду стояли сотрудники охраны с рацией. Бежать было некуда. Да и незачем. Все равно биолог со своими связями в криминальном мире и в правоохранительной системе достанет меня из-под земли. Но я же не знала про Дашку! Честное слово! Не знала! Не знала, но догадывалась. И очень хотела, чтобы вышла какая-нибудь такая вот гадость. Эгоизм и злая гордыня – мое жизненное кредо. Вперед, по головам, к удовлетворению собственных амбиций!
– Пойдем со мной.
Герман Игоревич подхватил меня под руку и повел к сверкающему огнями лифту, похожему на космический корабль. Мы шли мимо вытянувшихся в струнку охранников, и мне казалось, что я ловлю на себе их недоуменные взгляды. Неужели я первая женщина в этом гараже, которую они видят рядом с Крутицким? Подходя к зеркальным дверям лифта, я рассматривала наше отражение и думала, что со стороны мы и в самом деле походим на романтическую парочку, идущую на вечеринку. Биолог был возбужден и, склонившись к самому моему уху, вкрадчиво нашептывал:
– Ты ведь никогда не была отличницей, правда, Кира? И, должно быть, не читала повести Пушкина «Выстрел»? Я тебе расскажу. Там речь идет о дуэлянтах, один из которых совсем не дорожил жизнью и потому стрелялся с особым безразличием. Второй, видя такое дело, не стал стрелять, сохранив за собой выстрел. Он долго ждал, приберегая пулю до того момента, когда его противник обретет любимую жену и выйдет на покой, предвкушая долгую счастливую жизнь.
Дверцы кабины разъехались в стороны, и, шагнув в лифт, Герман Игоревич на секунду замолчал, увлекая меня за собой. Вставил ключ в верхнее отверстие на панели со светящимися кнопками, и мы стремительно взмыли вверх. Заложило уши, в глазах замелькали проносящиеся этажи.
– У Пушкина все закончилось благополучно, – продолжал вещать биолог. – Мститель был удовлетворен видом страха в глазах своего обидчика и отпустил того с миром. Но у нас с тобой, Кира, все будет по-взрослому. Если бы ты знала, с каким неописуемым чувством ненависти к тебе шаг за шагом я шел к этому моменту, одного за другим лишая жизни твоих близких и предвкушая главный сюрприз! Твоя мать. Затем отчим. Ольга. И глупец Мамаев. Было сложно. Я провел огромную работу, чтобы произвести на тебя впечатление. Я помнил, что красота – в деталях. Скажи, тебе ведь понравилось?