– Что? – радостно гаркнул Марокасов. – Что я слышу? Прибавление в семействе?
– Так точно, – глупо расплылся Владик. – У меня сын родился. Парень.
– Ну, поздравляю, – похлопал его по плечу полковник. – Быть ему летчиком-испытателем, раз ты сегодня у нас оказался.
А генерал ничего не сказал, только сухо кивнул. На лице его появилось странное выражение, которого Владик, впрочем, тоже не заметил – а если б даже заметил, смысла его все равно не понял бы.
«Газик» отвез Иноземцева назад на станцию Чкаловская. Он теперь не замечал ничего вокруг, ни леса, ни сосен. Сидел будто пришибленный и про себя повторял, никак не в состоянии осознать всей громадности случившегося: «Итак, я отец. У меня родился сын. Я стал отцом».
Ближайшая электричка на Москву ожидалась через четверть часа.
На работу в Подлипки он заезжать не стал. Решил позвонить туда, как приедет на Ярославский вокзал, отпроситься – Константин Петрович поймет.
В электричке он достал из портфельчика блокнот и стал писать Гале письмо. В советские времена посетителей в роддома категорически не пускали. Не то что при родах присутствовать – навестить роженицу запрещалось. Потому переговаривались через окна – счастливые отцы орали со дворов и тротуаров поздравления и слова любви. Порой писали плакаты или, от полноты чувств, выводили мелом нечто вроде «Я люблю тебя, Галя!» на близлежащих заборах или асфальте. (Потом, в девяностые, с появлением в продаже стойких красок, эта роддомовская мода вдруг выплеснется на улицы и во дворы города не применительно к рождениям.) А в роддомах матери демонстрировали папашам через оконное стекло новорожденных. Отцы с тротуаров махали руками и кричали слова любви. По-настоящему поговорить не получалось – разве что родительница по телефону-автомату из больницы позвонит папаше. Однако и в подобном случае десятки ушей слышали беседу: другие мамочки, что ждали своей очереди к телефону-автомату на лестнице в роддоме, а также, в случае Владика и Гали, его коллеги по отделу. Поэтому эпистолярный жанр оставался основным средством общения.
По пути от Чкаловской до Ярославского вокзала Владик настрочил Гале огромное письмо, переполненное благоглупостями, которые обычно пишут все отцы своим только что родившим женам: люблю, обожаю, скучаю, будем жить вместе долго и счастливо, спасибо за сына, мы вырастим его настоящим человеком.
На вокзале приезжие с юга иногда продавали цветы – но в тот день в ассортименте имелись только привезенные откуда-то из Грузии ландыши, тоскливые, полуувядшие. «Парень, бери, не сомневайся, – сказал Владику торговец в огромной кепке, – в воде постоят – хороший будут!» Надо было привезти Гале еще что-нибудь, что могло жену порадовать, и поэтому – наплевать на цены! – Иноземцев бросился в ресторан при гостинице «Ленинградская» и там купил втридорога пару яблок и кисточку винограда. Виноград в конце марта был в те годы в Москве чудом, поэтому стоил сумасшедших денег. Но чего только не позволишь себе по случаю рождения сына. А еще Иноземцев приобрел пяток чудесных эклеров, которых пекли тут же, при ресторане, и которые славились по всей Москве.
Спустя двадцать минут он вышел на станции «Арбатская» и помчался к роддому. Горделивая мысль посетила его: «Я появился на свет в заштатном Энске, в трех тысячах километрах от столицы. А мой сын – в самом центровом роддоме Союза. Где, интересно, издаст свой первый крик мой внук? На Марсе, что ли? А почему нет – может, и на Марсе». В ту пору молодые люди куда охотней думали про Марс, чем, допустим, про Бруклин или Лос-Анджелес.
В роддоме санитарка, сидевшая в специальном окошке для передач, приняла у Владика письмо и яблоки. Эклеры отвергла категорически: «Не положено!» – «Но почему?!» – «Кто знает, кто их пек! И сколько они лежали». – «Да я купил их в гостинице «Ленинградская». Только что!» – «Молодой человек! Может, в них сальмонелла? Вы что, мне всю больницу заразить хотите? Говорю вам – не положено!» Не хотела брать и необыкновеннейший, дефицитный виноград: «Не положено!» – «Да почему виноград-то нельзя?!» – «Гражданин, вы не понимаете, мамочка ваша теперь – кормящая. А от винограда у ребеночка может животик расстроиться». – «Хорошо, тогда вы ей не давайте. Пусть врачи съедят, акушерки, да и вы сама отщипните». – «Ну, ладно», – смягчилась санитарка – однако и цветы, несчастные, наполовину увядшие ландыши, принимать отказалась. «В палатах держать запрещено». – «Но вы ей хотя бы только их покажите, а пусть стоят они для врачей, в ординаторской!» Владик догадывался, что пять или лучше десять рублей значительно облегчили бы переговоры с цербершей, однако совсем ему не хотелось омрачать столь светлый и яркий день рождения собственного сына пошлейшей взяткой, причем на уровне самого нижнего персонала. Наконец его молодое обаяние и без банкнот заставило часового в белом халате все-таки забрать виноград и цветочки. Со вздохом облегчения Владислав отошел от окошка, уступив место следующему папаше.
И тут он увидел, как по холлу роддома важно следует с невиданным, огромным красным букетом роз в руке генерал авиации со Звездой Героя Советского Союза на лацкане мундира. Это был тот самый генерал, что представлял сегодня Иноземцева отряду будущих астронавтов. Тот самый, в кабинете которого Владик узнал, что у него родился сын. Он, кажется, не заметил Владика – как не замечал никого вокруг. Плавно проплыл к неприметной дверце, она открылось, там возник суетный белохалатный мужчина, угодливо поклонился и пропустил генерала внутрь. Тот вошел, и дверца за ним захлопнулась.
Потрясенный, Владик вышел на ступеньки роддома. В его голове вдруг сложилась вся головоломка. Генерал, о котором Галя рассказывала после собрания в парашютном клубе. Генерал, подсаживающий его жену в свою машину на станции Болшево второго января. И, наконец, в памяти всплыло, как тревожащий звоночек, которому он не придал тогда значения: как сегодня в своем кабинете этот генерал прислушивался к телефонным переговорам Иноземцева с роддомом. Как изменилось его лицо, когда он вдруг узнал его фамилию. «Я сам, сам сообщил ему, что Галя родила! – вспыхнуло у него в мозгу. – А откуда он узнал, в каком она роддоме? Ответ простой: это он! Он, а не какая-то сослуживица со своей мамашей Галю сюда устраивал! А как иначе попала она в лучшее родильное отделение в Союзе?! Боже мой!» – он закрыл лицо руками.
– Что с тобой, паря? – тронул его за рукав простоватый молодой мужичок – тоже, видать, молодой отец. – Случилось чего? Помочь?
– Нет-нет, спасибо, все в порядке, – откликнулся Владик и, оглушенный, поплелся к метро, не дожидаясь никакого письменного ответа от Гали. Да и что могла эта предательница ему написать?
…А в этот самый момент Провотворов в бахилах и наброшенном на китель белом халате, в сопровождении угодливого заместителя главного врача входил в палату Гали. В Советском Союзе все были равны – однако некоторые все-таки оказывались равнее, поэтому генералу, который приятельствовал с главврачом Грауэрмана еще с довоенных времен, позволено было не только принести роженице цветы, но и доставить их лично. И поместили, надо заметить, Иноземцеву в палату на двоих, где вторая койка пустовала. Понятие «блат», которое в ближайшие два десятилетия станет в Союзе основополагающим при организации жизни, в шестидесятом постепенно начинало проникать в местные нравы (тогда еще довольно аскетичные и равноправные).