Молодежь чудесно посидела вчетвером. Уминали пироги, приготовленные бабкой Варварой, дегустировали коньячок и чачу, привезенные в подарок тестю из Тбилиси. Учились танцевать под руководством Марии, оказавшейся чрезвычайно пластичной, полузапретный рок-н-ролл. Курили американские сигареты «Кэмел» из золотого портсигара Старостина. И Вилен, и Лера, и Мария, и сам Владик были в ударе. Хохмили и хохотали наперебой. Вечеринка, словом, удалась – за исключением одного известия, которое хозяин сообщил Иноземцеву шепотом, практически во время шапочного разбора. Они курили по последней американской сигарете на балконе с видом на проспект, когда Вилен сказал:
– На полигоне в тяжелую автомобильную аварию попал Флоринский. Его перевезли в Москву, в госпиталь Бурденко. Он находится в крайне тяжелом состоянии.
* * *
Впоследствии Иноземцев не раз задавал себе вопрос: знал ли Вилен тогда, что в действительности произошло с Флоринским? Иногда ему казалось, что да, иной раз – нет. Но то, что ни один простой советский человек не ведал в те дни, что случилось на Байконуре двадцать четвертого октября шестидесятого года, – это факт. Что там говорить, если из десятков тысяч работников секретной «королевской шараги» в курсе оказались лишь единицы. А сам Владик о том, что на самом деле случилось, услышал только через пару месяцев, когда сам оказался на Байконуре. И то лишь слухи, ничего официального. Однако в военном городке скрыть адскую вспышку в пустыне, а потом братскую могилу в городском парке оказалось невозможно…
…Ночь после вечеринки у Кудимовых он провел в общежитии у Марии. Как оказалось впоследствии, это была их последняя ночь. Однако в тот вечер грядущую разлуку ничто не предвещало. Как и после спектакля, он поехал провожать болгарку – и остался у нее. Девушка опять договорилась с соседками, чтобы они не ночевали дома. Слава богу, их не приходилось особенно упрашивать: иногородние аспирантки, далеко не самые, по тогдашним понятиям, юные (лет двадцати семи), они вовсю использовали возможности Москвы, чтобы организовать наконец свою личную жизнь.
Общежитие засыпало поздно и рано просыпалось. До двух-трех ночи (особенно перед выходным) по коридору бродили люди, громко разговаривали, смеялись. В семь-восемь пробуждались ранние пташки. Приходилось шептаться и зажимать друг другу рты в самые отчаянные моменты. На кухню или в душ надлежало путешествовать в конец коридора. Чтобы помыться, не преодолевая притом марафонские дистанции, Мария с вечера запасалась кастрюлей горячей воды и тазиком.
Около семи утра Владика разбудил галдеж в коридоре. Он разлепил веки и увидел, что Мария сидит, завернувшись в свое одеяло, поперек чужой застланной койки – и плачет. «Что с тобой?» – спросил он испуганно.
– Ничего, пустяки, ерунда, не обрыщат внимание.
Он встал, присел рядом. Ее поведение сейчас настолько контрастировало с веселым состоянием духа на вечеринке у Кудимовых, что ему со сна даже показалось, что она тоже откуда-то узнала, что случилось с Флоринским, и заранее его оплакивает.
– Что случилось, милая Мими?
– Ах, Влади! – вдруг горячим шепотом выдохнула она. – Неужели ты не разбираш? Они никогда не дадут нам с тобой быдат заедно – быть вместе! Не позволяват!
– Кто они? – туповато спросил он, хотя это и так было понятно.
– Началныцы! – почти выкрикнула она.
– Почему? – рассудительно проговорил он. – Напротив, я слышал, что сейчас может начаться послабление в режиме секретности. К тому же ведь ты не американка. Ты из Болгарии, а это самая братская к нам страна.
– Ах, Влади, аз не вярвам! Я не верю! Това няма да быде. Не будет того.
– Перестань, Мари, тебе в Москве учиться еще три года. Вот увидишь, за это время мы что-нибудь придумаем.
Она безнадежно покивала головой.
– Нет. Я не верю. Аз не вярвам. Имам плохо предчувствие. Нас разлучат.
– Брось, Мари, – он обнял ее за плечо.
– Давай уедем, – вдруг предложила она.
– Уедем? – удивился он. – Куда?
– От тук. Напылно. От СССР.
Он пораженно воззрился на нее, не в силах проронить ни слова.
– Да-да! – с жаром заговорила она. – Знаешь, аз казах никой – я никому не рассказывала, но у меня есть чичо. Дядя. Родной дядя. Той живее выв Франсии. И аз бях там. Там е добыр. И я там была. Там хорошо. И он, мой чичо, может все устроить. Мы просто перейдем границата и будем всегда живеят там. Во Франсии. Заедно. Вместе.
– Во Франции? – тупо переспросил он.
– Да!
– Как это возможно?!
– Я все устрою. Мы сбежим.
– Но это ведь навсегда. А у меня здесь мама. И сын.
Он был настолько поражен ее предложением, что не мог даже поверить, что она говорит всерьез. И она по его реакции, по его лицу поняла это.
– Ладно, – безнадежно вздохнула она. – Забрави. Забудь.
– И потом, это будет предательством.
– Добрэ. Забрави. Хорошо. Забудь.
– Не надо больше об этом.
– Аз нем си ти казвал. Я ничего тебе не говорила.
Молодой человек зашлепал в волнении, голый, туда-сюда по комнате. Потом остановился посредине и воскликнул:
– Мария! Мария! Перестань! Верь мне! Не надо никуда бежать! Все и так будет хорошо!
Больше они не заснули, да и пора было вставать, общежитие просыпалось, и в дверь поскреблась одна из соседок болгарки – ей надо было уходить и требовалось забрать верхнюю одежду. Они вместе, втроем с соседкой, попили чаю со вчерашними пирожками из буфета, и Владик ушел.
Лужи подморозило. Деревья почти все осыпались, лишь на некоторых трепыхались засохшие листочки. Изо рта шел пар. Москва была сонной и умиротворенной, какой бывает только по воскресеньям, составляя разительный контраст с деловым бешенством буден.
После полубессонной ночи, переполненной любовью и разговорами, Владик чувствовал восхитительную уверенность в себе и легкость. Даже странный разговор Марии о возможном бегстве из СССР он отмел в своем сознании как малосущественный. Вдобавок горячая пора на работе если не совсем кончилась, то явно взяла небольшой тайм-аут. Выходной лишь начинался, и впереди имелось как минимум двенадцать часов, которыми Иноземцев мог распоряжаться полностью по своему усмотрению. Правда, на пять вечера его вызвала на поселковую почту в Болшево на переговоры мама – придется идти. И хозяйственные обязанности намечались: постирать бельишко, купить продукты и приготовить самому себе обед на неделю – к примеру, сварить кастрюлищу щей. А пока – вдруг вступило в голову Владику – почему бы не посетить в госпитале Флоринского? Бурденко от общежития в Лефортове совсем рядом. А воскресенье во всех больницах день, отведенный для визитов, – военный госпиталь, наверное, не исключение. Юрию Васильевичу будет приятно – если он, конечно, в сознании. А если нет – Владислав хотя бы поговорит с врачами, узнает, как дела, и оставит старшему товарищу письмо и передачку.