– Понимаю, – кивнула Настя. – Твои соображения достойны внимания, но я не улавливаю, какой совет тебе от меня нужен. Подписывать соглашение с Поташовым или нет?
– Правильно. Но я тебя немножко знаю и знаю, что тебе для этого нужно чуть больше информации.
– Продолжай, – сказала она напряженным голосом, потому что уже почуяла, к чему ведет Стасов.
– И я хочу, чтобы ты эту информацию получила, прежде чем будешь мне советы давать.
– Надо полагать, ты намекаешь на мои дружеские отношения с Иваном? Ты хочешь, чтобы я у него спросила, зачем он лезет в это дело?
– Настасья Павловна, я тебя обожаю за твой острый ум.
– Лучше б ты любил меня за отвратительный характер. Почему ты ветчину не ешь? Невкусная?
– Вкусная, но сыр вкуснее. Я вообще сырная душа, мне нужно было мышью родиться.
– Крысой, – подсказала Настя.
– Не груби старшим. Зато ребенок у меня сыр не ест, ей бы копченой колбаски – и она счастлива. За возможность целыми днями читать книжки и жевать сырокопченую колбасу она душу продаст. И в кого она такая уродилась? Точно не в меня. Не в меру умная и не в меру толстенькая.
– Сколько ей?
– Восемь. В марте девять исполнится. Между прочим, можешь меня поздравить, я месяц назад женился.
– Да ну? Серьезно?
– Абсолютно.
– Ой, Владик, поздравляю. Я очень рада. На ком?
– На ком и собирался, на Тане Образцовой из Питерского УВД. Смех смехом, но, когда она с моим ребенком идет рядом, их все принимают за мать и дочь. Жутко похожи. Обе кругленькие, пухленькие, глазки серые, волосы светлые.
– А как твоя бывшая к этому отнеслась?
– Удивилась до смерти. По ее представлениям, я должен был до гробовой доски ее любить и по ней страдать. По-моему, она до сих пор в себя не пришла от изумления.
– А девочка? Как она с Татьяной?
– Великолепно. Лиля влюбилась в нее даже раньше меня. Она же первая с Таней познакомилась.
– Ну, дай тебе бог, Стасов. Я правда очень рада за тебя. И за Татьяну тоже.
– Разве вы знакомы? Что-то ты не говорила об этом.
– Лично незнакомы, но я ее статьи в бюллетене следственного комитета читала. Она у тебя умная – просто страх.
– Эй, ты, ладно пугать-то! – засмеялся Стасов. – Я и сам боюсь. Но ты меня от главного не отвлекай, тоже мне, хитрая нашлась. Будешь с Иваном разговаривать?
Настя помрачнела.
– Владик, не хочется мне. Как-то это все… Не знаю. Некрасиво, что ли. Пакостно, будто исподтишка. Не заставляй меня.
– Так не надо исподтишка, Настенька, разве я тебя об этом прошу? Поговори с ним открыто. Я же знаю, твой главный козырь – прямота, перед ней все пасуют.
– А сам не можешь?
– Не могу. Во-первых, я не умею так прямо действовать, как ты. Характер не тот. А во-вторых, у меня с Иваном отношения не те. Он был моим начальником, но и все. А с тобой он вроде как дружит.
– Стасов, ну ты сам подумай, какая может быть дружба у генерала из МВД и майора с Петровки?
– Но вы же ходите гулять по воскресеньям, это все знают.
– Да? И что говорят?
– Кто что. Одни говорят, что вы любовники, другие – что ты ему таскаешь информацию про муровские дела, наушничаешь, одним словом.
– А третьи? Или третьих нет? Фантазии не хватает?
– Настя, перестань. Да мало ли кто что говорит! Я же знаю, что вы не любовники и ты не сплетни ему пересказываешь во время этих прогулок. Значит, у вас нормальные человеческие отношения, проникнутые взаимным доверием и симпатией. Чувствуешь, как формулирую? Во мне погиб стилист.
– Ладно, стилист. Уговорил. Сколько времени ты можешь потянуть с ответом?
– Я сказал Поташову, что должен подумать несколько дней. Спешки ведь нет никакой, человек все равно уже сидит. А сегодня суббота…
– И ты что же, намекаешь, что завтра я должна ни свет ни заря продирать глаза и тащиться в Измайловский парк на свидание с Иваном? Мне завтра к десяти утра надо быть на работе, значит, по твоей милости я все утро должна провести бегом. Ну ты садюга, Стасов!
– Настенька, золотая, драгоценная! Ну хочешь, я тебя завтра утречком на машине до парка довезу? А потом от парка до Петровки. Проси что хочешь.
Настя прикинула, сколько минут сна она выиграет, если поедет на машине. Получилось не больше пятнадцати, но и это ценно, если учесть, как тяжело ей вставать, когда за окном еще совсем темно. Она тяжело вздохнула и стала звонить генералу Заточному. Конечно, идти на прогулку ей смертельно не хотелось. Но Стасову надо помочь. Для чего же существует милицейское братство, если не для того, чтобы выручать друг друга.
* * *
Наталья Досюкова еще раз тщательно пересчитала деньги. Пачка поменьше – Поташову для заключения контракта с частным детективом, пачка побольше – Виктору Федоровичу. Разложив деньги по конвертам, она подсела к телефону.
– Виктор Федорович, это Наташа.
– Рад слышать, голубушка, – пророкотал низкий бас в трубке. – Как вы съездили?
– Нормально.
– Как супруг? Держится?
– Не то слово, Виктор Федорович. Он готов бороться за свое освобождение. Как вы думаете…
– Спокойно, голубушка, не паникуйте. Это так быстро не делается. Вы все успеете, если поведете себя с умом. Вы должны быть только рады, если ваш любимый муж окажется на свободе. Разве нет?
– Конечно, но…
– Наташенька, ну что вы, ей-богу? Вы же теперь его жена, законная жена. Вы ведь именно этого хотели, если я не ошибаюсь? Нет никаких причин для беспокойства. Ни малейших. Возьмите себя в руки и радуйтесь жизни. У вас для меня есть что-нибудь?
– Да-да, я все приготовила. Когда вам удобно со мной встретиться?
– Давайте завтра, если нет возражений.
– В котором часу?
– Завтра воскресенье, не будем спешить, выспимся как следует и созвонимся. Буду ждать вашего звонка в районе двенадцати. Годится?
– Хорошо, Виктор Федорович. До завтра.
– Спокойной ночи, Наташенька, и не волнуйтесь ни о чем. Все будет в порядке, я вам обещаю.
В воскресенье, в день выборов в Государственную Думу, Сергей Николаевич Березин проснулся ни свет ни заря. Впервые за неделю, прошедшую с момента возвращения Ирины из санатория, он встал раньше ее.
Мероприятие в среду прошло прекрасно. Березин даже не предполагал, какой интерес проявят журналисты к нему и его жене, и с внутренней дрожью ждал в четверг и пятницу газеты. Разумеется, он спросил Ирину, сколько интервью она дала и что говорила, но рассказ Ирины – это одно, а подача необъективного журналиста – совсем другое.