Ваня вспомнил: когда они сидели у речки, вправду ему многошумный крик почудился. А старушонка, выложив, что знала, собралась и помчалась куда‑то — небось, на доклад к Колыбану. Ребята боялись и глаз поднять на Златыгорку — обрезать белой Виде крылья, что может быть страшнее!!!
Златыгорка отправила на разведку пташек, чтобы высмотрели, что там в этом подвале да как: что за ловушка, много ли охраны у дверей, и еще чтоб попытались проникнуть к белой Виде с весточкой. Соловей с жаворлёночком вспорхнули с плеч хозяйки. А Ваня, чтоб отвлечь посестриму от темного настоящего, решил задать мучавший его вопрос, дескать, выходит, Чурила‑то — отец твой?! Златыгорка, провожая взглядом полет своих птичек, кивнула.
— Да зачем же ты на бой его вызвала?!
Златыгорка долго молчала, а потом достала гусли-самогуды, тронула их длинными перстами — струны зазвенели, а посестрима принялась петь высоким голосом, от которого задрожали окна в избе, половицы ходуном заходили, двери стали хлопать, а на печи закипела каша в чугунке.
Что это белеет там в долине?
Или то белеют белы лебеди,
Или тяжкие белеют снеги?
Нет, то не белеют белы лебеди,
И не тяжкие белеют снеги,
Там в долине самовила Вида,
Она стирает белое платье.
Выстирала его и расстелила
На траве, чтоб высохло платье.
Увидал ее кузнец Чурила;
Он высматривал и подбирался,
Подкрался и украл у нее платье
И зеленый девичий пояс.
Вышла самовила на берег,
Крылышки–те понамокли,
Не могут поднять ее в небо,
Высоко, под самый облак.
Оборол ее кузнец, целует,
Прямо в белое лицо целует.
Рассерчала тогда самовила -
Смогла выпить у Чурилы правое око.
Рассердился кузнец Чурила,
Ухватил он ее за косу,
За ее русую косу,
Крылышки самовильские связал–сковал,
Надел сверху серую рогожу,
К коню ее приторочил,
За хвост привязал к борзому,
Поволок, как борону, к дому.
Тут покрепче сковал виле крылья,
И поставил крепкий замочек,
Никто такой не откроет,
А ключ далёко закинул,
На самое дно синей речки.
Родила самовила дочку,
Самогорску–прекуморску,
Да только нет у бедной крыльев,
Спина — как гладкая дверца.
Сидит белая Вида у речки,
И смотрит туда, на долину,
Могла бы — полетела,
Да скованы пестрые крылья.
Дитя же в песке играет,
Роет песок, копает
И строит песчаный город.
Вдруг девойка нагнулась,
Из песка вынула железный ключик,
И хочет закрыть свой город.
Узнала ключ самовила,
Узнала и закричала,
Просит она девойку:
«Вставь поскорее ключик,
Открой злой замок на крыльях».
Дочка замок открыла, -
И Вида вверх полетела,
Высоко, под самый облак.
Свищет там по–самовильски
И обещает дочке: «Я за тобой вернуся».
Долго серчала вила,
Пускала тонкие стрелки,
Двойные и тройные,
Выпивала у коней черны очи,
У коней и у богатырей.
А после вернулась за дочкой -
За самогорской–прекуморской,
И унесла дочь далёко,
В дремучие лесные чащи,
К себе, на Старую Планину.
— Вот и вся быль, — заключила посестрима. — А узнала я отца по единственному оку. Из‑за него и родилась бескрылой… А как стала я девушкой, провещала мне мать, что крылышки–те отрастут, ежели погибнет кузнец от моей руки али растерзает меня после честного бою на части, дескать, оживят меня пташки — и стану я крылатой… Вот потому и вызвала Чурилу на смертный бой, да худо дело — не растут ведь крылья, — опустила голову посестрима.
Долго молчали ребята. Выходит, знала Златыгорка, что оживет… А они‑то с ума сходили!.. А как собирали ее по частям — это ведь кому только рассказать, что тогда перенесли!.. А ей, вишь, крылышки нужны были! Всё для этого готова отдать бескрылая девушка, разве ж можно после этого ей верить?!
Тут вернулись птахи с вестями, щебечут, дескать, двери в башню плотно закрыты, в подвале нету ни единого окошечка, да что окошка — щели даже нет, пытались, де, мы через Соколинино оконце проникнуть в башню, тут уж просто было бы: из ее горницы — в дверь, когда обед‑то девушке принесут, и вниз головой, в подвал… Но и это окошко задраили, жаворлёночек кивнул на соловья, дескать, стучал он, стучал клювом в окошко — но Соколина не открыла, уж так‑то он заливался по своей соловьиной привычке, такие трели выдавал — всё впустую.
И вдруг хорт взъярился на дворе, выглянули в окошко: у ворот Поток стоит. Забой же ощетинился — и просто из себя выходит: лает–надрывается! Березай выскочил на волю, стал его успокаивать, дескать, чего ты, это свои… Но выжлок продолжал щерить острые клыки. Кузнец стал вызывать Златыгорку, кричать принялся:
— Ведь он вернулся! Выходи скорей, моя люба!
Ребята выскочили на крыльцо, но посестрима их опередила — так понеслась, что сбила на полете жаворленоч‑ка. Упал он — а Златыгорка через него перескочила.
— Кто? — закричали все вместе.
Поток от ворот отвечает:
— Чурила! Следом за мной поехал отец в горы, да разминулись мы, когда я возвернулся‑то… Отыскал ведь он железную руду, да еще какую! Хочет добывать железо, делать голуборотую сталь, а кузню устроить прямо там — в горах… Собираться велит…
— У, гадина! — зашипел соловей с правого плеча Златыгорки. А очухавшийся жаворленочек, усаживаясь на левое, поддержал:
— И перегадина!
А посестрима ничего не сказала. Спустилась с крыльца, и мимо Потока — в ворота, он за ней, дескать, да не поеду я с ним, чего ты, мы, мол, тут с тобой останемся, будем в кузнице работать… Златыгорка упорно молчит. Потом отодвинула кузнеца — и помчалась. Ребята, переглянувшись, бросились следом, даже Березай оставил своего пса, и бегом за ними.
Но посестрима так летела, что никто, кроме Потока да лешачонка, не мог за ней угнаться. Отставшие вконец ребята промчались мимо башни, где томились теперь две пленницы, и, выскочив через пролом в заборе, на горушке замерли. Потому что Златыгорка была уже внизу, возле кузни, а оттуда выходил Чурила… в руках‑то молот держит… Увидал девушку, которую своими руками растерзал, и молот вывалился из рук. А Златыгорка что‑то сказала ему и… опустилась на колени… Прощения, что ли, просит?! Кузнец закрыл рукой единственный глаз, плечи–те трясутся, нагнулся — и… обнял девушку, да кверху поднял, да на ножки поставил. Видать, созналась Мохната Кочка, кто она ему… Тут лешачонок подоспел, грозит кузнецу когтистым пальцем, орет — на горку слышно: