Где Безымянный.
— Живой, — сказал Клык, потрогав Дрюпина. — Дрюпин, ты живой?! Ты это, не подыхай пока, ты мне обещал костыли облегчить. Забыл уже?
Пока здесь не появился Дрюпин, он здесь вообще ползал, сам рассказывал. По коридорам. Иногда Клава его на себе таскала, правда, редко, у нее радикулит и скверный характер…
А каким боком здесь Клава, я понять вообще не могу. Возможно, она имела неосторожность наступить на ногу Ван Холлу, и он, впав в ярость, ее сюда сослал.
Клава, кстати, тоже всех ненавидит, особенно нас. Особенно меня, я просто это чувствую.
— Что сегодня кушаем? — спросил Клык. — Дрюпин мне сегодня аппетит не испортит.
Я стала открывать подносы с едой.
Клык он потому, что зубов у него нет почти. То есть каким то чудом один сохранился, правый верхний. Крепкий такой, белый. Остальных то ли не было вовсе, то ли выбили их, кто знает. Поэтому любая жесткая пища ему не подходит — или каша, или пюре. Бобы еще.
Поэтому я стала перебирать подносы, и повезло — наткнулась как раз на бобы в томате. Клык обрадовался, достал ложку, которую ему изготовил Дрюпин, и стал наворачивать. Ел он, конечно, безобразно — голые челюсти давили фасоль, она вываливалась сквозь зубы, падала на стол, и тут Клык ловко подбирал ее или руками, или языком. Смотреть на это было печально и противно тоже, и мне хотелось отвернуться, но я заставляла себя смотреть. Чтобы запомнить.
Все равно не получится. Я не Безымянный, я не могу так долго злиться.
— Надо вам подземноход строить, — рассуждал Клык. — Отсюда никак не выбраться, кроме как на подземноходе. Сядете в него и будете бурить, бурить…
На самом деле его Гоша, кажется, зовут. Ага, Гоша. Какой он Гоша? Клык. Самый что ни на есть. Хотя Клык прозвище грозное, ему совсем не идет. Да ему, наверное, никакое прозвище не пойдет, Лом разве что. Не в честь инструмента, а в честь общей поломанности организма.
— А я тут останусь, — заявил Клык. — Вы бегите, а я тут. Тут вон еды целый склад, электричество есть, вода. Тепло все время. Я останусь. Мне тут нравится. Скучно только, но это ничего, потерплю.
— Нечего тут делать, — сказала я. — С нами пойдешь.
— Не пойду, не пойду, не пойду! — заспорил Клык.
И, конечно же поперхнулся, закашлялся, покраснел, я принялась стучать по его спине. Кажется, подавился он накрепко, во всяком случае, мне пришлось два раза стукнуть его по спине.
На пятом ударе Клык выплюнул недоваренную фасоль и как ни в чем не бывало продолжил:
— Не пойду.
Я не стала с ним спорить. Последний аппетит потерялся, и я взялась за кофе. Он тут совершенно дрянной, кофемаши–на производит из ячменя настоящую бурду, но альтернативы никакой нет. Я взяла большую кружку, наполнила до краев.
— Не поеду, — как то неуверенно повторил Клык. — А мне сегодня такой кошмар приснился…
Клык закатил свои водянистые глаза.
— Вон, про него, — Клык указал на Дрюпина. — Знаешь, такой кошмар… Самый–самый страшный, вообще, я чуть сквозь кровать не провалился. Мне приснилось, что наступила ночь, тьма такая, ночь беспросветная. Дверь раскрылась, и в мою комнату вошел он…
Клык снова кивнул на Дрюпина.
— Только он не такой был, а весь в гвоздях. Вся голова и все плечи. В него гвоздей набили, а он не умер и ко мне заявился. И говорит — смотри мне в глаза! Смотри мне в глаза! А я стал смотреть, вижу — а у него и глаз то тоже нет! А я хочу двинуться, а как прилип к койке…
Дрюпин сел.
Посмотрел на нас мутным взглядом. — А ты ко мне сегодня мертвым приходил, — радостно заявил Клык. — Тебе голову всю гвоздями истыкали. И глаз не было.
И тут Дрюпина стошнило.
Тостер запищал и выплюнул хлеб. Зимин почесал голову. Третья партия, сгоревшая за сегодняшнее утро. Зимин был озадачен. За четыре года ежедневной эксплуатации тостер не подводил ни разу, а теперь вдруг раз — и выход в уголь.
Он выкинул обгорелые сухари в мусор и решил попробовать еще раз. Четвертый. Тостер со вздохом проглотил ломти.
— Ну, давай, — Зимин хлопнул по тостеру ладонью.
— Привет.
Показалась Лара.
— Ну, что? — спросила она. — Прочитал?
— Что? — не понял Зимин.
— Рукопись, найденную в пианине?
— В табуретке, — уточнил Зимин. — Не… То есть прочитал, но немного, первую главу.
— Там по главам?
— Что то вроде. Там дневник. То есть имитация под дневник. Сначала автор пишет как дневник, потом увлекается и начинает отсебятину. Видишь ли, дневниковые записи сложная для стилизации штука, а если и удается как то… То читать невозможно. Помнишь, я сочинял?
— Новую книгу?
— Ага. С названием еще не мог определиться, ускользало. Так вот, это…
— Хорошая книжка могла получиться, — перебила Лара. — Начало про скаута мне вполне себе понравилось…
— Ладно, проехали, — в свою очередь перебил Зимин.
— Проехали так проехали. Кстати, как тебе рукопись… найденная в мандаринах?
— В барбарисе.
— В маринаде. Так как?
— Фанфик. Очередной апокриф из бытия милого сердцу Неверленда. Альтернативная история альтернативной истории, постмодерн.
Зимин поднялся, достал с холодильника тетрадь, постучал ею себя по голове.
— И про что там?
Лара зевнула.
— А, ерунда, — отмахнулся Зимин. — Людям ведь писать не запретишь. Вообще, конечно, забавно — сначала ты сочиняешь, затем сочиняют про то, что уже сочинено тобой. И вдруг ты обнаруживаешь, что твои собственные герои смотрят на тебя чужими глазами. В конце концов ты уже плохо понимаешь, кто все это придумал…
Зимин поглядел в окно, увидел там дождь, ползущие через него машины, желтые листья и прочую тоску, распростертую в осеннем пространстве.
— Мне кажется, это от расширения, — сказал Зимин. — Вселенная разлетается с ускорением, струны натягиваются, гудят, и от этого гудения…
Зимин дотронулся до лба.
— В голове путается все. Знаешь, идея, что все это было заложено еще в миг Большого взрыва — и мы, и книги, и мысли… Эта идея удручает.
— Что то мы с тобой погружаемся в дебри кухонной философии, — перебила Лара. — Сейчас еще изречения какие нибудь изрекать начнем, про Платона вспомним, про теорию отражений.
— Платон был крут.
— Это да. Олимпийский чемпион по греко–римской борьбе, кстати. А как книжка с литературной точки зрения?
— Ерундень, — поморщился Зимин. — Хотя я такого в жизни начитался, что это вполне себе ничего выглядит.