– Хотите, я вас всех сфотографирую?
Они непонимающе глядят то на меня, то на черный предмет в моих руках.
– Ж-ж-ж! – говорит кривой большеротый мальчик и запрокидывает голову. – Хыа-а-а!
Я подношу фотоаппарат к лицу, заслоняюсь от них. Смотрю в объектив. Несколько уродцев испуганно пятятся от меня – боятся моей странной штуки. Остальные с интересом ждут.
«Фотоохота», – вертится у меня почему-то в голове. Что это? Откуда это? Фотоохота… Вспомнила – из мультфильма про Простоквашино…
– Сейчас вылетит птичка! – сообщаю я им и чувствую себя полной дурой.
– Пщищка… – мечтательно повторяет за мной гномик.
Комната недостаточно освещена, и я снимаю со вспышкой. Мне не приходит в голову, что вспышка может кого-то напугать.
Но они – они вдруг пугаются ослепительно-яркого света, и жмурятся, и визжат, и убегают, уползают от меня.
Они смотрят на нянечку Клавдию Михайловну и кричат:
– Мама!
Они облепляют ее со всех сторон.
– Мама, мама, мама…
– Простите, я не подумала… – говорю я директору.
Он отмахивается:
– Ничего страшного. Они через минуту забудут.
– А почему они называют ее мамой? – спрашиваю я.
– Да они кого только так не называют! Видимо, это такое слово… подсознательное. Вряд ли они понимают его настоящий смысл… – директор устало трет лоб рукой. – В любом случае, мы их этому никогда специально не учили.
Мы идем дальше. Прогуливаемся…
– Это Аня и Яна. Вы, возможно, читали… Их сейчас временно поместили к нам. А скоро им будут делать операцию…
Ой, нет. Не хочу, нет, не хочу это видеть так близко. В газете, на фотографии – пожалуйста. Но в одном метре от себя – нет.
Двухголовое, двурукое, четвероногое чудовище стоит передо мной. На нем просторная футболка с мультяшным розовым львенком и надписью «The Lion King» – и старушечья клетчатая юбка. Одна голова неохотно улыбается директору, другая серьезно и равнодушно разглядывает меня. Оно понимает, что не нравится мне. Оно чувствует мой страх.
Я не хочу смотреть на него… на них… на него – и все же помимо своей воли прилепляюсь к нему взглядом. Рассматриваю то место, на стыке, откуда его, вероятно, начнут… распиливать, когда станут делить – когда будут пытаться разделить – на Аню и Яну.
Директор торопливо уводит меня:
– Они не любят, когда их так пристально рассматривают. Оно не любит…
… – А это наша Катенька. Привет, Катенька!
Бритая наголо Катенька в смирительной рубашке с разноцветными мишками и собачками сидит на резиновом матрасе, раскачивается из стороны в сторону и мычит на одной ноте – тихо и назойливо. На нас она никак не реагирует. Ее черные – с огромными зрачками – глаза смотрят в переносицу.
– Катенька – это наше чудо…
– Почему «чудо»? – удивляюсь я.
– У нее в голове вместо серого вещества – вода. Практически только вода. По всем законам биологии жить она не может. Однако же… Ей уже скоро пятнадцать. Уже совсем взрослая девочка, да, Катенька?
– Ы у, ы у, ы у, ы у, ы у, ы у, ы у, ы у...
Да что же это такое? Пятнадцать? На вид ей не больше семи…
– Эти дети… Они что, не взрослеют?
Директор снисходительно улыбается: как будто я брякнула какую-то глупость – дурацкую, но вполне простительную.
– Можно и так сказать, – отвечает он. – Не взрослеют. У них, как правило, не работает та область мозга, которая отвечает за рост.
– А как же… – кажется, сейчас я скажу еще одну глупость, – …а когда они стареют, они тоже остаются такими?
У него на губах снова появляется та ухмылочка. Циничная и какая-то…
– Они не стареют, – весело говорит он. – Не успевают.
Я наконец выхожу из ада. Здесь, снаружи, пустынно и очень шумно. Мрачный сентябрьский дождь исступленно стегает прозрачными своими хлыстиками все без разбору: серое двухэтажное здание интерната, серые стволы деревьев, серые высотки, серое шоссе, призывно лоснящееся вдалеке, серую землю.
По щиколотку утопая в грязи, я иду к шоссе. Зонта у меня нет. Зачем я туда иду? Ждать под таким ливнем автобуса практически невозможно…
Но возвращаться туда, в интернат, – невозможно совсем.
К тому времени, как я добираюсь до остановки, дождь немного стихает. Теперь он моросит нудно, настырно и безнадежно. Теперь он – как ноющая боль в животе, про которую думаешь, что она не кончится никогда.
– Петр Алексеич!
– М-да?
– Петр Алексеич, а можно, я его буду Ваней называть, новенького мальчика?
– Зачем?
– Ну, я знаю, конечно, что это не его имя… Но очень уж он на внучка моего похож – а того Ваней зовут… Можно?
– Да зовите как хотите. Ему это, я думаю, решительно все равно.
– Спасибо, Петр Алексеич.
* * *
– Ну, здравствуй, Ванюша!
Костяная вернулась в дом. Из заготовленного еще накануне теста стала лепить пирожки – для Мальчика.
– Интересно, какие он больше любит? – прошамкала она себе под нос. – С повидлом или с мясом? Наверное, с мясом… Мясцо-то, оно вкуснее…
Она потянулась к миске с фаршем, ткнулась длинным носом в желтовато-красное, ароматное.
– Свеженькое еще…
Разложив пирожки на противне и засунув их в печь, Костяная уселась рядом с Мальчиком.
Она смотрела на него долго, не отрываясь.
От этого взгляда – и, может быть, еще от запаха горячего масла, мяса и сдобы – Мальчик проснулся.
– Ну, здравствуй, Ванюша.
Мальчик посмотрел на старуху, на мутно-белую кость, торчавшую у нее из-под юбки, и беззвучно заплакал. Не сон. Значит, все это вовсе не сон.
– Я… где я? – пропищал он сквозь слезы.
– В нашем лесу, Ванюша, – ответила Костяная. – Пирожок хочешь?
– Я не Ванюша!
– Ну, давай я буду называть тебя Сынок, – сказала старуха. – Или Детеныш. Или, может быть, все-таки Ваня? Ванюша, а? Как тебе больше нравится? А ты зови меня мамой.
– Вы не моя мама.
– Да так ли уж это важно? – ласково прошамкала Костяная. – Здесь все дети называют меня мамой.
– Вы мне не мама! Не мама! – закричал Мальчик. – Где моя мама? Когда она меня заберет? Я хочу к маме!
– Твоя мама отдала тебя нам, – сказала старуха. – Она не собирается тебя забирать. Да ты не плачь, не плачь, сынок. Вот – хочешь пирожок? Вкусный. Только что испекла. Не плачь. Тебе будет здесь хорошо. Мы научим тебя жить по нашим законам. По нормальным, не по людским. Мы научим тебя всяким фокусам и чудесам, детеныш. Не плачь. Здесь очень интересно. И весело. Я познакомлю тебя с нашими детьми. Я все тебе здесь покажу. Не плачь…