Еще крупнее библиотеки в королевских хранилищах, а уж у всяких тайных и явных орденов, что существуют тысячи лет, порой переходя из одной эпохи в другую, так и вовсе несметные сокровища, из которых лишь сотая часть хотя бы разобрана, а уж прочитана… если тысячная часть, то это просто чудо.
За окном колыхнулись ветви, по стене чиркнуло сухим прутиком. Тетон оглянулся, там балансировала, стараясь удержаться на качающейся ветке, небольшая сова.
– Простите, – сказал Тетон быстро, – это ко мне…
Он отворил решетку, сова растопырила крылья и спланировала на подоконник. Пока она щурилась от яркой свечи, Тетон быстро извлек из кожаного кармашка на лапе тоненький листок бумаги.
Я следил, как он разбирает мелкий текст, по спине сперва побежал предостерегающий холодок, затем пронзило леденящим холодом. Тетон обернулся, темные глаза вспыхнули багровым огнем. Я спросил первым:
– Послание касается нас?
– Да, – ответил он свистящим шепотом, что был похож на шум песчаного урагана. – Вы поссорились с очень могучими людьми!
– Я могу объяснить, – сказал я торопливо, – дело в том, что…
Он прервал яростно:
– Дело в том, что эти могущественные люди – мои хозяева!
Я успел увидеть, как он схватил зеркало и повернул в мою сторону.
Жуткое чувство падения пронзило с головы до пят. Мне почудилось, что сердце остановилось, ему для нормальной работы тоже нужна гравитация. Такое чувство посещало только в страшных снах детства, когда падал в бездонные пропасти и все не мог проснуться, а все мое существо замирало в черном ужасе.
Желудок подскочил в горлу и пытался протиснуться выше, но ледяной страх сковал с такой ужасающей мощью, что я что-то кричал, пытался извернуться в падении, однако со страшной обреченностью ощутил, что у меня нет тела вовсе, через жуткую черноту падает и падает мой дух, мое «я». Чернота, что чернее любой черноты, уничтожив мое тело, быстро разъедает и меня самого, я уже чувствую, как под натиском этого ужаса скукоживается моя суть, сворачивается в тугой кокон мое «я», измельчается, страшась соприкосновения с давящим ужасом, и потому отступает, отступает, измельчается, вот уже остается одна искорка, мне уже ничего не нужно, только бы все это кончилось, пусть даже небытием, даже лучше всего – небытием….
Холод все сильнее пронизывал мое тело, наконец челюсти запрыгали, я стиснул их покрепче, но дрожь начала пробегать по телу. Наконец я сообразил, что холод ни при чем, мой седалищный нерв чувствует присутствие другого исполинского седалищного нерва, что вовсе и не нерв. Никаких нервов не было и не могло быть в ту жуткую эпоху, что открывается передо мной медленно и торжественно, как занавес космической сцены. И душа моя вздрогнула и завопила от смертного ужаса.
Да пошло оно все, мелькнула упрямая мысль, но оформить в образ не смог, ведь кора головного мозга – тонкая пленка на кипящем молоке темных рефлексов, инстинктов. На самом деле это они нами руководят и правят. Я сам ношу в себе тьму, а сейчас вот на меня смотрит и велит покориться большая тьма…
– Не-е-е-ет… – прохрипел я. – Не-е-ет…
Да, ответила мне моя тьма. Ты ведь не рыцарь, перестань прикидываться. Ты тот, кому все по фигу, кто не знает ни дружбы, ни привязанности, а о верности и преданности вообще говорить смешно. Ты же сам высмеиваешь все благородные поступки, называя их дуростью.
А вот хрен, жалко пискнул задавленный голосок, похожий на комариный. Я этот… как его, паладин. Который без страха… и упрека.
Без страха, произнес неслышный голос, и я съежился от нахлынувшего ужаса. Такого древнего, косматого и всеобъятного, что душа затрепетала, как пламя свечи на ветру, и умерла. Без упрека, произнесла тьма, и перед моим мысленным взором пронеслось множество картинок, при взгляде на каждую я умирал от стыда, корчился и сгорал на незримом огне. Ты такой же, как и все мы, так что не стыдись, встань и приди…
Я распрямился, чувствуя позволение, рука автоматически коснулась рукояти меча. В кончики пальцев больно кольнуло, ток пробежал по телу. Я стиснул рукоять меча так, что пальцы придется отгибать только клещами, вперил взгляд во тьму.
Я – человек, сказало во мне нечто крохотное, и я сообразил, что душа все еще не умерла. А человек – это не то, что он есть, а то, к чему стремится, кем хочет стать. Так что пошла ты… к дедушке Фрейду и его амебам.
Я выныривал из черной боли медленно, мучительно медленно. Однако едва начинал брезжить свет, как темная волна накрывала с головой, я хрипел, задыхаясь, беспомощно шарил руками, но тьма уносила меня вниз с такой стремительностью, что все внутренности расперло и проталкивало, раздвигая ребра и разрывая глотку, наверх.
И в этой тьме едва слышно начал звучать голос. Я не разбирал слов, лишь столетия спустя сообразил по чеканности строф, что эта божественная латынь, тот самый язык, чьими носителями был распят тот, кого сейчас цитирует…
– Кадфаэль, – прошептал я.
В черноте забрезжила светлая точка, быстро разрослась в светлый круг, как будто смотрю со дня колодца. Я устремился вверх, как вырвавшийся со дна болота пузырек газа, взлетел в яркий мир, больно хлестнувший по глазам.
Во все стороны раскинулся серый тоскливый мир, покрытый не то пеплом, не то пылью. Огромное багровое солнце, что не слепит, а остывает, как слиток железа, выхваченный из горна. И весь мир выглядит остывающим, умирающим. Я ощутил всеми чувствами, что через два-три миллиарда лет такой станет Земля, содрогнулся.
Когда переступил с ноги на ногу, облачко пыли лениво поднялось и повисло в воздухе, словно в невесомости. Я ощутил далекий запах не то остывающей лавы, не то укрывшегося за горизонтом вулкана, но отмахнулся от нелепой мысли: и лава из разломов, и вулканы – неизбежные спутники молодой планеты, а в старости все затихает, успокаивается, замирает и… умирает.
– Вперед, – произнес я дрогнувшим голосом. – Куда-то же забросил этот гад…
Далеко впереди показался небольшой смерч, он двигался наискось в мою сторону, шатаясь на тонком подламывающемся кончике, хромая и припадая на гибкое колено, а потом, обессилев, рассыпался горстью всего лишь серой измельченной пыли. Еще пара смерчей, уже крупных, похожих на исполинские колонны черного дыма, что поднимаются над горящими нефтехранилищами, поднялись у самого горизонта, буравя вершинами низкое фиолетовое небо, исчезли.
Некоторое время я ступал осторожно, прислушивался к глухому стуку подошв, но почва держит, никакой предательской зыбучести.
Из пространства, всего в полусотне шагов, начала выступать, напугав меня до полуобморока, гигантская стена. Казалось, прямо из воздуха появляется гигантская кладка, словно передо мной исполинское зеркало, за которым прячется крепость или вражеское войско, а я вижу лишь отраженную голую степь.
Я приник к земле, хотя спрятаться здесь ну никак, стена выглядит странно: с кавернами и наплывами, словно чудовищный жар оплавил каменную поверхность, где-то выжег, где-то камень тек и застывал, как гриб на дереве.