– Поверьте мне, положение становится серьезным, – Людмила Васильевна робко посмотрела на начальницу, попрощалась и выплыла из кабинета.
Берта встала и подошла к окну – улицы разбегались под ногами, но эта картина, так будоражившая ее раньше, теперь не произвела на нее никакого впечатления. Впервые с момента начала строительства Берта задумалась о том, что же она сейчас делала. В пылу азарта она потеряла бдительность и осторожность. Ею двигали амбиции и тщеславие, а ее богатство усыпило ее. Еще она думала о том, что ее подчиненные, которым она так доверяла, подвели ее. Они не предупредили вовремя, не предостерегли, не предварили эти грядущие неприятности. «Завтра начну разбираться. Сегодня съезжу на стройку, а завтра… завтра займусь неприятными делами».
Берта отпустила охрану, водителя и, сев за руль, за пятнадцать минут по летним улицам домчалась до стройплощадки. Уже зажглись ночные прожектора, которые в светлом летнем небе лишились своих ослепляющих лучей, уже были заперты ворота, и только глухой шум и двигающиеся по территории тени напоминали о гигантской стройке. «Осталось чуть-чуть. Совсем немного. Хоть бы дотянуть!» – Берта поежилась и застегнула куртку.
Ночь уже распустила пахучую сырость. «Я не хочу ехать домой. И к отцу – он по глазам поймет, что я расстроена», – Берта на минуту задумалась, а потом решительно повернула в сторону старой дачи…
– Я ведь не Марина, – Берта стояла на маленькой трогательной в своей дачной незамысловатости кухне и жарила картошку. Она подвязала старый чистенький фартук в розовых клубничках, закатала рукава.
– Я знаю. Я тебя видел на рекламном щите.
– Да ты что! Вот ведь как. Это был единственный плакат с моей физиономией, и именно на него ты наткнулся. Извини. Но я всегда стеснялась своего имени. А потому иногда грешу мистификациями.
– Мне все равно, как тебя зовут. Мне важнее знать, почему ты сюда приходишь?
Берта задумалась.
– А мне некуда больше идти. Дома – пусто. Отца не хочу беспокоить, он все за версту чует. На работе сидеть стыдно, будто бы из дома выгнали. Ну, а друзей и подруг у меня нет. Так, деловые связи. Да и не тусовщица я, – Берта помешивала скворчащую картошку, – а к картошке что-нибудь еще есть?
– Банка сайры, двести граммов колбасы докторской и мороженая курица.
– Понятно. Колбаса будет тебе на завтрак. А курицу мы сейчас приготовим.
– Она же во льду.
– Ну и что, я знаю рецепт. Тем более что у тебя тут печка есть. Давай растапливай.
Вскоре запахло березовыми поленьями, немного влажный воздух наполнил дом, отчего стало еще уютнее. Берта и Роман сидели за столом и ужинали. Курица так и не получилась – внутри она была полусырая. Но все равно они хорошо поужинали – жареной картошкой, сайрой в масле, а на закуску пили чай с овсяным печеньем.
– Оно не такое, как раньше, но все равно вкусное, – Берта потянулась за следующим печеньем.
– Ты останешься, или за тобой твоя охрана приедет? – Роман ждал ответа, разглядывая чаинки на дне большой чашки.
– Останусь, главное, чтобы твой хозяин не приехал.
– Не приедет, у него дела дома. Звонил сегодня. Между прочим, был потрясен тобой и все расспрашивал, откуда да кто… Я сначала думал, что он тоже узнал тебя, а потом понял, что нет. Во-первых, он тебя только в профиль видел – ты так проскользнула… А во-вторых, он вообще все больше по искусству…
– Ну и слава богу, что не узнал!
Когда наступила глубокая ночь, они наконец улеглись. Но вместо того чтобы заняться любовью, лежали, смотрели в темноту и разговаривали. Оба были напряжены, оба хотели близости, но оттягивали ее, как оставляют лакомство на потом. Они так мало до этого разговаривали, так мало знали друг о друге, что эта прелюдия в виде откровений и воспоминаний была для них как награда.
Они перебивали друг друга, вспоминая детство, они не напрягались, когда упоминали о своих привязанностях, радостно поддакивали друг другу, когда оказывалось, что оба переживали одинаковые чувства. Они почти ничего не утаивали, и это было единственное, что могло встревожить их, если бы они были внимательны к словам друг друга. Такая откровенность часто свидетельствует о непрочности союза, о скороспелости отношений, о том, что каждый не боится самой неловкой и некрасивой правды, поскольку не планирует ничего дальше этой ночи или дня.
– А ты с мужем общаешься?
– Очень редко. Почти нет.
– Как? Совсем не звоните, не пишете друг другу?
– Не пишем. И не звоним. Он отцу моему звонит – они в хороших отношениях, и все новости из его жизни я при желании могу узнать у отца. Но у меня редко это желание возникает.
– Ты удивительная, если не сказать, странная. У тебя все есть и ничего нет. Ты могла быть очень счастливой женщиной, но, глядя на тебя, я понимаю, что счастье у тебя если и было, то в далеком детстве. Что это? Почему такая красивая молодая женщина, успешная, удачливая, и такая… – Роман замялся. Ему хотелось сказать: «Обездоленная», но он вовремя осекся. Берта лежала рядом притихшая.
– Хорошо, что ты не продолжил предложение. Я не знаю, почему так получилось, ведь меня всегда все любили. А я, кроме своих родных, не любила никого. Впрочем, я перед собой поставила другие задачи. Мне надо было сделать так, чтобы и я, и мои родственники ни в чем не нуждались. Помочь мне никто не мог, а потому я к цели шла упрямо, ни на что не отвлекаясь. Еще я понимала, что я – единственная опора для моей стареющей семьи.
Саня – мой муж, любил меня со школы. Сначала это было лестно, приятно, но я так и не влюбилась в него. А замуж вышла, потому что настало время и именно он оказался подходящей кандидатурой. Но я ошиблась. Он, в отличие от меня, не был честолюбив. Меня это раздражало – мне казалось, что время утекает сквозь пальцы. Он не выдержал моего давления. Я могу быть очень злой и неприятной. Я могу сильно обидеть, даже обмануть, лишь добьюсь своего. Саня не заслужил того, как я с ним поступила. Но он оказался очень благородным – только ему я обязана своими сегодняшними успехами.
Берта замолчала. Она хотела добавить, что именно сейчас ей нужен близкий человек, который понимал бы ее с полуслова, с полувзгляда.
– А почему именно дом? Почему ты захотела построить дом?
– А я все время строила дома, только никогда не задумывалась, какими страшными они были. Мне было все равно, главное – рентабельность. А тут, понимаешь, я вдруг подумала, что обо мне никто ничего не может сказать. Красивая, богатая. И ради этого я столько лет училась, карабкалась, меняла себя, свою жизнь. Мне стало так скучно и обидно. А еще я увидела эту улицу, прочла ее название – проезд Соломенной Сторожки. Понимаешь? Соломенной Сторожки. Этой улице почти столько лет, сколько Москве. И она была, есть и будет. А после меня ничего не останется кроме дюжины шуб, шкафа платьев и прочей ерунды. Видишь ли, я выросла практически среди пожилых людей – бабушек и дедушек. Разговоры о смерти были привычны моему уху, ее ожиданиями были наполнены дни. О ней рассуждали спокойно, достойно, но волновало одно – что останется после. Ведь даже на могильном кресте есть имя. Мне не так много лет, чтобы думать о смерти, но мне достаточно лет, чтобы задуматься о том, что оставлю после себя…