В зале послышался шорох и вздохи. Некоторые подталкивали локтями соседей. Все ждали, чем ответит обвинение.
Ловат-Смит поднялся и, не вынимая рук из карманов, медленно приблизился к возвышению, на котором стояла Эдит:
– Миссис Собелл, признайтесь честно, много ли из того, что вы сейчас сообщили, имеет отношение к смерти вашего брата?
Свидетельница растерянно оглянулась на Рэтбоуна.
– Нет, миссис Собелл, – резко сказал Уилберфорс, – отвечайте, пожалуйста, за себя. Можете вы объяснить мне, какое отношение имеет ссора между вашими слугами к убийству генерала Карлайона и аресту его жены? – Он вынул руки из карманов и совершил ими плавное движение. – Дело суда – установить, виновна Александра Карлайон в убийстве своего мужа и вашего брата или нет. Все прочее – несущественно.
Зря он произнес эту последнюю фразу!
– Я не знаю, мистер Ловат-Смит, – с неожиданным спокойствием ответила Эдит. В голосе ее зазвучала неприязнь. – Как вы сами сказали, ваша цель – обнаружить истину, но вы так и не выяснили, почему Александра сделала то, что она сделала. А мне бы очень хотелось это знать. Неужели это несущественно?
– Вы правы. – Обвинитель был достаточно умен, чтобы почувствовать свою ошибку. – Хотя это и не меняет дела, но, конечно же, существенно, миссис Собелл. У меня больше нет вопросов. Благодарю вас.
– Мистер Рэтбоун? – спросил судья.
– У меня всё, милорд, – отозвался адвокат.
– Спасибо, миссис Собелл, вы можете идти, – обратился судья к Эдит.
Оливер к этому моменту уже снова стоял перед возвышением для свидетелей:
– Я вызываю мисс Катриону Бушан.
Бледная мисс Бушан взошла по ступенькам. Лицо у нее было изможденным, спина – гордо выпрямленной, а взгляд – устремлен куда-то в пространство. Должно быть, с таким видом французские аристократки шли на гильотину. Поднявшись, она обернулась к присяжным и поклялась, что будет говорить одну лишь правду. Затем гувернантка надменно взглянула на адвоката, как смотрят на палача.
Оливер вынужден был мысленно признаться, что восхищен этой женщиной.
– Мисс Бушан, я понимаю, чего вам это может стоить, но и вы должны понять, что выбора у нас нет. Я обязан выяснить правду, – сообщил он ей.
– Да, конечно, – твердо сказала свидетельница. Горло у нее, однако, слегка перехватило. – Будь у меня выбор, я бы здесь не стояла.
– Действительно. Вы помните ссору с кухаркой, случившуюся около трех недель назад?
– Да. Она хорошая повариха, но глупая женщина.
– В каком смысле глупая, мисс Бушан?
– Она считает, что все можно исправить при помощи хорошего питания.
– Какая близорукость! И вы поссорились с ней именно по этому поводу, мисс Бушан?
Гувернантка вздернула подбородок.
– Мы поссорились из-за Кассиана. Она сказала, будто я морочу мальчику голову, внушая, что его мать не дурная женщина и что она по-прежнему его любит.
Александра неподвижно сидела на скамье подсудимых. Казалось, она даже перестала дышать.
– И это всё? – спросил Рэтбоун.
Катриона сделала глубокий вдох: ее тощая грудь поднялась и опала.
– Нет… Она также сказала, что я слишком оберегаю ребенка и ни на миг не оставляю его одного, – ответила она.
– А вы его оберегали, мисс Бушан?
Старая женщина колебалась лишь секунду:
– Да.
– От чего? – Оливер задал вопрос так, словно он был самым обычным.
– От дальнейшего растления, – ответила свидетельница.
– Растления? Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду содомский грех, мистер Рэтбоун, – сказала гувернантка почти без дрожи в голосе.
Зал ахнул – и смолк. Подсудимая спрятала лицо в ладони. Присяжные замерли. На их бледных лицах ясно читался ужас.
Рэндольф Карлайон в переднем ряду галереи сидел неподвижно, как камень. Фелиция дернула головой, и костяшки ее пальцев, вцепившихся в перила, побелели. Эдит, сидевшая рядом, была ошеломлена.
Даже судья выпрямился и бросил долгий взгляд на Александру. Ловат-Смит же смотрел на Рэтбоуна – лицо его обмякло от изумления.
Адвокат выждал несколько секунд и заговорил снова:
– Кто-то из домашних предавался содомскому греху с ребенком? – Он произнес это совсем негромко, но, прекрасно владея голосом, старался, чтобы его вопрос долетел до самого отдаленного уголка зала.
– Да, – ответила Катриона, глядя ему в глаза.
– Откуда вы об этом знаете, мисс Бушан? Вы видели это сами?
– В этот раз – нет. Но я видела это в прошлом, когда сам Таддеуш Карлайон был ребенком. И мне знакомы признаки этого. Я вижу это по глазам мальчика. Тайное удовольствие, страх, сменяющийся возбуждением, кокетство – и тут же стыд. Ужас, что мать разлюбит его, если узнает, боязнь проговориться и гордость, что он все-таки держит это в тайне, вскрики и плач по ночам… Невозможность поделиться секретом и полное одиночество…
Александра подняла голову. Лицо у нее было пепельного цвета, все мышцы – напряжены.
Присяжные сидели неподвижно, точно парализованные кошмарным известием.
Судья взглянул на обвинителя, но тот впервые не воспользовался правом перебить свидетеля, излагающего собственные умозаключения. Он все еще не оправился от шока.
– Мисс Бушан, – мягко продолжал адвокат, – а откуда вы так хорошо знаете все эти признаки?
– Потому что я видела их у маленького Таддеуша… генерала Карлайона. Его растлил отец.
Вздох ужаса прошел по залу. Послышались изумленные и протестующие восклицания, и свидетельница была вынуждена остановиться.
На галерее послышалась возня – газетчики кинулись к выходу по ногам и юбкам сидящих, торопясь выскочить на улицу и поймать кеб, чтобы срочно доставить в редакции невероятную новость.
– К порядку! – Судья стукнул молоточком. – Я призываю к порядку! Или прикажу очистить зал!
Публика угомонилась не сразу. Присяжные, все до единого, повернулись к Рэтбоуну. Затем – к Катрионе.
– Это весьма серьезное обвинение, мисс Бушан, – негромко произнес Оливер. – Вы уверены, что не ошиблись?
– Разумеется, – с горечью ответила она. – Я работаю на семью Карлайонов с двадцати четырех лет. Тогда же я впервые увидела маленького Таддеуша. То есть это было больше сорока лет назад. Теперь я наверняка лишусь работы и крыши над головой. Вы считаете, мне легко далось это признание?
Адвокат мельком глянул на лица присяжных и убедился, что на них отражается широкая гамма чувств: ужас, отвращение, гнев, смущение и жалость. Старая верная прислуга на их глазах должна была предать либо своих хозяев, либо собственную совесть и беззащитного ребенка. Присяжные сами держали слуг – в противном случае они бы здесь не сидели. У некоторых наверняка были гувернантки. Их смятение можно было понять.