– Папа, мне не нравится, что ты сидишь один в темноте. Темнота навевает грустные воспоминания.

– Яркий свет меня раздражает. Возможно, долгие годы службы на Кубе отразились на мне таким вот образом.

Алиса, выпустив из рук руку отца, показала жестом на дверь.

– К тебе пришли.

– Мне не нравится, когда посетители приходят ко мне позже пяти часов. Почему ты не сказала, что я занят и не могу принять? – недовольно проворчал Манторелья.

– Так ведь это наш старый друг Геркулес и его новый помощник.

– Я прождал их все утро в комиссариате, а они явились сейчас и сюда, – не мог унять свое недовольство Манторелья.

– Сказать им, чтобы заходили?

– Ну конечно. Но сначала, пожалуйста, отдерни шторы, хорошо?

Алиса отдернула тяжелые шторы, и июньское солнце вмиг заполнило самые дальние уголки огромного кабинета. Деревянные панели, которыми были покрыты стены, моментально его впитали, и их оттенок из мрачновато-черного превратился в медовый. Стол Манторельи был загроможден различными документами, сложенными в несколько высоченных стопок. Алиса вышла из кабинета, но через пару минут вернулась в сопровождении двух мужчин. Геркулес шел рядом с ней, дружески о чем-то болтая, а Линкольн плелся за ними. С расстояния в несколько шагов он видел белоснежную кожу шеи Алисы, которая проглядывала между локонов ее волос, и часть ее щеки, когда женщина поворачивала голову. Вдруг Алиса обернулась и посмотрела на него в упор. Их взгляды на несколько мгновений пересеклись, а затем они оба опустили глаза.

– Добрый вечер. Извините, что мы явились к вам в такое время, но все утро и большую часть дня мы пытались добиться встречи с австрийским послом – к сожалению, безрезультатно, – начал Геркулес.

Манторелья жестом пригласил их садиться. Алиса вышла из кабинета, оставив мужчин одних.

– Посол категорически отказался предоставить нам записи фон Гумбольдта, – сообщил Манторелья. – Не знаю, что нам теперь и делать.

– А по какой причине он отказал нам в доступе к записям профессора? – поинтересовался Геркулес.

– Ему не нравится то, каким образом мы проводим расследование. Он хочет, чтобы мы передали профессора ему для незамедлительной отправки в Австрию. Посол возлагает большие надежды на одного тамошнего доктора – некоего Карла Юнга.

– Это ученик Зигмунда Фрейда, – вставил Геркулес.

– Не знал, Геркулес, что вы интересуетесь психиатрией.

– Да нет, я не очень-то интересуюсь, но в последние несколько лет я читал кое-что по криминологии. Фрейд не имеет к ней прямого отношения, однако я все-таки прочел несколько книг этого австрийского психиатра.

– Мы отклонились от главной темы нашего разговора. Самое главное для нас сейчас – это то, что мы не можем получить доступа к записям профессора.

– А записи профессора Аруэ у вас есть?

– Я их как раз и просматривал перед вашим визитом, – сказал Манторелья, кладя правую руку на листки бумаги на столе. – Но толку от этого почти никакого. Написано на грамотном французском языке, но очень много непонятных терминов, и…

– Этот профессор – филолог, специалист по индоевропейским языкам, – заметил Линкольн.

– Я это знаю. Однако мне непонятно, какое отношение ко всему произошедшему имеет его профессия. А может, всему виной изнурительная жара? От такой жары кто угодно может тронуться рассудком.

Геркулес поднялся со стула и схватился за его спинку. Манторелья и Линкольн внимательно посмотрели на собеседника: его лицо слегка исказилось, словно он делал над собой какое-то усилие.

– Извините, я вас на секунду оставлю. Пожалуйста, продолжайте разговор без меня.

Геркулес вышел из кабинета в расположенную рядом маленькую гостиную. Там он достал что-то из маленькой металлической коробочки и сел в кресло. Через минуту-другую вошли Манторелья с Линкольном. Они увидели, что лицо Геркулеса исказила боль.

– Геркулес, вы себя плохо чувствуете? – спросил Манторелья, кладя ладонь на плечо друга.

– Со мной все в порядке, – попытался заверить Геркулес, поднимая голову, но из его носа текла тоненькая струйка крови. Почувствовав это, он вытер нос пальцами.

– Нам, пожалуй, нужно вызвать врача, – занервничал Линкольн.

– Нет-нет, не нужно. Мне уже лучше. Это было обычное головокружение, – сказал Геркулес, снова приобретая бодрый вид. – Доктор объяснил нам, – далее тараторил он, – что членовредительство, совершенное профессорами, могло быть вызвано посттравматическим синдромом. Что-то заставило их почувствовать неприязнь к самим себе, и каждый из них вырвал себе один из трех органов чувств – зрения, слуха и вкуса. Но почему они не вырвали все трое себе что-нибудь одно – например, глаза? Почему они поступили именно так?

Вопросы Геркулеса отдались эхом от стен гостиной. Линкольн и Манторелья заинтригованно посмотрели на него, не понимая, к чему их друг клонит. Наконец на заданные им вопросы попытался ответить Линкольн:

– Три органа чувств, имеющих символическое значение. Зрение – я недостоин видеть; слух – я недостоин слышать; вкус – я недостоин ощущать вкус.

– Да, они и в самом деле имеют символическое значение, – кивнул Геркулес. – А что, если профессора совершили членовредительство не потому, что они что-то увидели, – или им почудилось, – а сделали это, чтобы объяснить тем, кто их найдет, то, что они увидели?

– Уважаемый Геркулес, – решил уточнить Манторелья, – вы хотите сказать, что профессора совершили членовредительство для того, чтобы отправить другим людям какое-то послание? И это был единственный способ в том кататоническом состоянии, в котором они оказались?

– Именно так.

– Но почему тогда не органы обоняния или органы осязания? – спросил Линкольн.

– Не знаю, – признался Геркулес, а затем сам задал вопрос: – В какое время суток они совершили членовредительство?

– Они все трое сделали это почти в одно и то же время – в десять часов вечера, – ответил Манторелья.

– Ну вот и появилось четкое связующее звено, – воодушевился Геркулес.

– Какое связующее звено?

– Национальная библиотека и десять часов вечера, – ответил Геркулес.

– Ну и что вы нам предлагаете делать? – спросил Манторелья.

– У вас были планы на сегодняшний вечер?

10

Москва, 12 июня 1914 года

Огромный стол занимал центральную часть зала. Разноцветные наряды дам казались еще пестрее на фоне черных фраков мужчин. Только царь был не во фраке – он красовался в парадном военном мундире, а великий князь Николай Николаевич – элегантный, с изысканными манерами – выделялся среди присутствующих своим высоким ростом. На этом ужине во дворце голоса слились в один – довольно громкий – гул, порою заглушавший даже оркестр. Лакеи убрали посуду и начали подавать десерт. Царь, обращаясь к великому князю, спросил: