«Неужели, Дорогой Друг, у Борзого дурная наследственность? Надеюсь, это не врожденный сифилис?»
«И еще, уважаемый Аналитик, хотелось побольше узнать о некой Петренко Екатерине Викторовне, проживающей по такому-то адресу. Где работает, круг знакомств, интересы».
«Какие проблемы, Дорогой Друг. Алгоритм защиты фээсбэшного компьютера мы разгрызли, так что пошукаем».
«Благодарю вас, Аналитик, жду новостей. Конец связи».
Дела минувших дней. 1918 год
Уже начинало темнеть, когда за Харьковом, на одном из перегонов, поезд встал. Со стороны паровоза загрохотали выстрелы, и скоро в вагон ввалились гарны хлопцы в папахах и синих свитках:
— Которые жиды, комиссары и белая кость, на выход!
Сквозь грязь вагонных стекол были видны выстроившиеся вдоль путей тачанки. «Видать, добром не кончится». Хованский незаметно переложил наган из внутреннего кармана френча в боковой, разминая, хрустнул пальцами.
Дурное предчувствие его не обмануло.
— А ты что за человек будешь? — Толком даже не взглянув на паспорт, купленный по случаю в Харькове же, у гравера, коротконогий кряжистый атаманец вперил в Семена Ильича налитые кровью глаза. От него за версту разило чесноком и самогонным перегаром. — Не иначе ваше благородие! Я вас, сволочь, нутром чую!
Действительно чуял. Не в бровь, а в глаз. Хоть и не так давно носил Хованский погоны штабс-капитана, но рода был знатного — от опричнины.
— Двигай на выход. — Сильные руки подтолкнули его к тамбуру, где уже скопилось с десяток животрепещущих душ. — Пущай атаман решает, что с вами делать.
Семен Ильич усмехнулся: какое будет резюме, известно, — к стенке. Хорошо, если сразу. Нечего, значит, и медлить. Выбрав подходящий момент, он резко ударил кряжистого основанием кулака в пах. Частые драки в кадетском корпусе, офицерские курсы рукопашного боя, пластунская служба в германскую даром не пропали. Не оглядываясь на скрючившееся на полу тело, Хованский стремглав бросился к выходу. За его спиной раздались крики, послышался топот сапог. Быстрее! С ходу раздробив колено чубатому парубку в дверях, штабс-капитан впрыгнул с поезда, сунул руку в боковой карман френча. Наган у него был офицерский, с самовзводом. Нажав на спуск, он тут же завалил рванувшегося было следом станичника, нырнул под вагон и что есть мочи припустил к видневшемуся неподалеку оврагу, забирая на бегу справа налево — так труднее подстрелить. Сзади послышался громкий мат вперемежку с мовой, резанули выстрелы, — но попробуй-ка попади.
Наконец невредимый Хованский рухнул в высокую полынь, затаился, — нехай думают, что попали. Совсем рядом пули со свистом срезали верхушки репейников, высекали рытвины в степной целине, но Семен Ильич знал, что судьбой уготованные девять граммов прилетают беззвучно. Не шевелясь, он дождался, пока стрельба затихла и со стороны вагонов вновь раздался громкий русский мат, — видимо, пожаловал атаман.
Степь между тем окончательно окунулась в непроглядную темень — на небе ни луны, ни звезд. «На руку, — хрен искать станут». Перевернувшись на спину, Семен Ильич закрыл глаза, на душе скребли кошки, мыслей не было. Действительно, искать его не стали. Пустив в расход «благородных», жидов и комиссаров, бандиты взорвали железнодорожный путь, погрузились в тачанки и под лихое гиканье да звон колокольцев растворились во тьме.
Скоро подул свежий ветер, лежать стало холодно. Штабс-капитан осторожно поднялся и, чутко вслушиваясь в ночные шорохи, беззвучно двинулся вперед. На фронте он приобрел безошибочное чувство пространства, оно и сейчас его не подвело, — вскоре он очутился в сухой, защищенной от ветра балке.
Да, настали времена… Хованский, горько усмехнувшись, принялся сворачивать из скверной махры козью ногу. Он, потомок знатного рода, награжденный за доблесть золотым оружием, сидит в яме, затаившись, как обложенный зверь. А серое пьяное быдло, коему сапожищем бы в рыло, уже вовсю разгулялось в бедной, Богом проклятой России.
«За что караешь, Господи?» Хованский зябко повел плечом, сплюнул и принялся добывать огонь, осторожно щелкая дрянной, сделанной из патрона зажигалкой.
Несмотря на благородное происхождение, хорошего в жизни он видел немного. Отец его, граф Илья Хованский, разорившийся вследствие пагубного пристрастия к картам и женщинам, однажды спьяну повесился, а сыну оставил лишь долги да наказ поступать в кадетский корпус.
На германской Семен Ильич дрался лихо, заслужил Георгия четвертой степени, однако потом что-то перевернулось в душе его. Не приняла она ни безропотного бессилия государева, ни шельмоватого мужика, помыкавшего царицей. Россия виделась ему залитым кровью лобным местом, где повсюду высились плахи с топорами и слеталось воронье на поживу.
Революцию семнадцатого года он встретил с пониманием: неделю беспробудно пил горькую, а затем вместе с бывшим своим командиром полковником Погуляевым-Дементьевым занялся «самочинами». Было их поначалу человек десять, в прошлом боевых офицеров, коих по первости уркачи окрестили презрительно «бывшими». Но вскоре все переменилось, пошел фарт, они забурели.
Прикрываясь липовыми мандатами, «бывшие» в штурмовых кожаных куртках а-ля ЧК производили самочинные обыски. Вламывались в богатые квартиры, брали что приглянется, при малейшем сопротивлении хозяев расстреливали — благо фронтовая закалка имелась. Однако разок погорячились, вручили потерпевшим предписание о явке за изъятыми ценностями на Гороховую. Чекисты от подобной наглости неделю кипятком ссали, потом все же опасных конкурентов устранили. Устроили подставу с засадой и в упор расстреляли из маузеров почти всех «бывших». Ушел только Хованский, унося по давней фронтовой традиции на своих плечах смертельно раненного командира.
После того авторитет его вырос, приклеилась кликуха Граф, и сам фартовый питерский мокрушник Иван Белов — Ванька Белка — почтил его вниманием, допустив в свою кучерявую хевру. Недолго, правда, урковал с ним Семен Ильич — уж больно неизящно вела себя блатная сволочь. Тупое, серое не поротое мужичье! К тому же Хованский окончательно понял, что прежней жизни в России больше не будет. Эх, обидно, да ведь свет на ней клином не сошелся. И потому вышиб он в одиночку из денег меховщика на Казанской, справил себе чистую бирку, и понесла его нелегкая в столицу.
А тем временем на молодую республику навалились Врангель, Деникин и Юденич, Антанта начала высаживать десанты на Мурмане да в Архангельске. Почти все были уверены, что большевикам скоро хана. Однако краснопузые оказались хитры и изворотливы, как тысяча чертей. Они не знали моральных ограничений, не боялись крови, а главке _ проникли в самую суть загадочной русской души, — халява, братцы! По щучьему велению, по моему хотению… Грабь награбленное! Экспроприируй экспроприаторов! Большевики никому ни в чем не отказывали. Обещали всем и все. Крестьянам землю, рабочим фабрики, измученным войной народам мир. Разве ж кто устоит…
В Москве было нехорошо. В воздухе ощущались электрические разряды надвигающегося красного террора, декреты нового правительства все крепче и крепче затягивали гайки, и штабс-капитан в первопрестольной не задержался. Более того, после неудачной попытки взять на гоп-стоп жирного бобра, когда пришлось стрелять и было много трупов, а потерпевший на деле оказался красноперым из бурых, пришлось рвать когти срочно. Так что прощальный поцелуй столице империи Хованский посылал с крыши товарного вагона.