Включил «ящик». По всем каналам — одна и та же заставка, а потом диктор объявляет: Горбачев болен, вице-президент Янаев подписал указ об образовании государственного комитета по чрезвычайному положению.
Внутри у меня все оборвалось. Я не большой поклонник Горбачева, но он избран по закону, и свергать, снимать, освобождать и прочее можно также только по закону. А тут — на тебе.
Металл в в голосе диктора, текст заявления ГКЧП, в котором слова о наведении порядка, снижении цен, посулы 15 соток земли каждому желающему, подавление преступности. Ничего, ровным счетом ничего нового, кругом обман и безобразие.
— А этот мужик, — сказал я дочери про диктора, — покрыл себя навек позором.
— Почему?
— Потому, что именно он согласился читать все это. Да еще с металлом…
Созвонился с коллегами, а после того, как объявили о закрытии средств массовой информации, понял, что остался без работы.
— Девочки мои, — сказал жене и дочери, — теперь вы будете меня кормить, пока не найду работу.
— Конечно! — в один голос сказали они.
Потом добавили порознь.
Жена:
— Не бойся, мы тебя не оставим.
Дочь:
— Хорошо, что я не истратила свои деньги.
Чуть позже сын пообещал приносить в дом большую часть зарплаты, чего уже давно не делает.
Так я узнал, какая у меня замечательная семья.
Поэтому, когда приехал на работу, однозначно высказался на собрании, что на поклон к этим самозванцам и ворам, как назвал их мой друг, приехавший из Курска специально на мой юбилей, не пойдем и регистрироваться вновь, как они велят, не станем.
До этого собрания в редакции газеты «Авто» я проехал специально через центр, побывал у Центрального телеграфа, Моссовета и пришел к выводу, что «так» власть не берут. Танков видно не было, Красный дом функционировал, вокруг было спокойно. Я сказал ребятам, вернувшись в контору, что все у путчистов произошло спонтанно, но, видно, ошибся. Буквально следом приехал один из наших корреспондентов и сказал, что у Лесного городка по Минскому шоссе стеной прут на Москву танки. И вспомнил: немцы шли не только по Волоколамскому шоссе, но и сбрасывали десант у Кубинки.
Состояние тревоги нарастало. К середине дня поехал снова в центр. На Манежной был митинг, встретил у памятника Долгорукому ребят из «Курантов».
— Что там происходит?
— А уже ничего. Митинг кончился, народ сидит на бэтээрах, угощает солдат, уходить не собирается. Митингующие пошли защищать Белый дом на Красной Пресне, а вторая их часть — к Моссовету, — объяснили мне.
Так я понял, что малость опоздал и танки теперь уже на позициях. Атмосфера сгущалась. Наш редактор В. Симонян заметил:
— Как хорошо, что нас сегодня не вывезли из типографии в киоски «Союзпечати». Представляете, в какой компании газет лежала бы сейчас наша? Потом бы не отмылись.
Единогласно постановили: в случае чего организовать новое дело, где надо работать руками, в комиздания наниматься не пойдем и служить самозванцам и ворам не станем.
К обеду 19-го числа по Москве уже были расклеены листовки с указом Б. Ельцина о неподчинении ГКЧП, народ кучковался вокруг агитаторов. Горком, видно, готовился, потому что у Долгорукого несколько ораторов призывали поддержать ГКЧП, а дядя-ветеран торчал с плакатом, на котором текст слов приветствовал наступающие перемены.
В это же время или чуть раньше Ю. Прокофьев вызвал Ю. Лужкова, вернее, хотел вызвать, чтобы вручить ему ключи от кабинета председателя ЧП по Москве. На что Юрий Михайлович, думаю, предварительно пославши, ответил решительным отказом и заявил, что едет в Белый дом к Ельцину.
Тогда Ю. Прокофьев вызвал Б. Никольского, человека в Москве также довольно авторитетного, партийного в прошлом деятеля, но он тоже отказался.
Однако все это я узнал позже, а 19-го к вечеру обстановка все еще была неясной. Кажется, именно вечером ГКЧП провел пресс-конференцию, на которой Бовин (тогда политобозреватель «Известий», позже — посол в Израиле — М.П. ) задал Стародубцеву непонятный для того вопрос:
— Но вы-то как попали в эту компанию?
Видно, имел в виду следующее: в комитете собрались люди, никогда и ничего не умевшие делать, комсомольские в прошлом и партийные в недавнем функционеры. А Стародубцев, что ни говори, всегда растил хлеб. Не признает фермерства, единоличника, но это, извините, его личное дело. А к танкистам-то зачем?
Не знаю, что он ответил, не смотрел. Наверное, что-нибудь невразумительное. Зато про Янаева потом целый день рассказывали анекдоты. Оказывается, он только что не продемонстрировал по «ящику» свои мужские достоинства, а рассказать о них — рассказал. И что всеми якобы болезнями переболел мужскими, и жена на него не жалуется.
И такой вот идиот объявил себя президентом. Хотя ничего удивительного. Он ведь из комсомольцев, а то, что в среде высших их чинов творилось в свое время, — не передать. Разврат и пьянство, воровство, кумовство и протекционизм, аморальщина и безнравственность, граничащие с подлостью, — все присутствовало в верхах этих наследников больших и малых престолов на Руси, на Украине и во всей бывшей метрополии.
Какое счастье, думаю, что никогда не стремился в эти структуры, даже до комсорга нигде не дослужился, судьба миловала.
Поздно вечером я ехал домой, еще не зная, что у Белого дома растут баррикады, что люди встали стеной на пути танков. Впрочем, не знал я этого и весь следующий день. Угораздило ведь родиться, да еще стать юбиляром! Проскочила и исчезла мысль о том, чтобы отменить намеченный праздник на работе и дома. Но было поздно: и на работе, и дома готовились к нему с большим тщанием, загодя, и не мог я обидеть родных мне людей. Хотя, если бы проявил твердость, они бы меня поняли.
И второе. После того, как редактор мой признался, что всю ночь с 20-го на 21-е число простоял на баррикадах, а мне не сказал специально, чтобы не сорвать юбилей, я долго размышлял над тем, пошел бы туда или нет. Конечно, задним числом ответить утвердительно легко. Но, видно, к тому моменту я все-таки не созрел нравственно для того, чтобы в первые же минуты рвануться на защиту российского правительства. Я не бывал в рядах демонстрантов на митингах, организуемых прежде демократами. Не потому, что не люблю демократии. Просто в отличие от людей в колоннах я довольно общался с лидерами движения, знаю многих, и у меня к моменту путча не было слепого доверия к их словам и действиям. Я не мог истерически орать: «Ельцин, Ельцин!» потому, что себя уважаю. И знаю, что Ельцин имел вполне нормальные человеческие слабости и недостатки, которые, впрочем, при всеобщем поклонении могли стать ой какими опасными для самой демократии и для всего народа русского.
Если не ограничивать власть нормальными, жесткими, демократическими законами, то она может оказаться разнузданнее прежней, и любой жесткий и жестокий лидер может стать Сталиным сегодня.