Но если бы проблема состояла только в маломощности хозяйства — это был бы рай!
* * *
Иван Климин (и он в этом мнении не одинок) утверждает, что причина отставания аграрного сектора вовсе не в размерах и что даже самое мелкое крестьянское хозяйство может быть продуктивным. В пример он приводит Данию, где в тех же 20-х годах «наиболее типичным хозяйством было с 6 дес. земли, имеющее 3 лошади, 4 дойных коровы, 2 быка, 4 свиньи, куры, с урожайностью ржи 180–190 пудов с дес.; ячменя и овса — 220–240 пудов. Таких результатов датские сельчане добивались благодаря интенсификации хозяйства и помощи со стороны правительства, которое предоставляло им с 1899 г. ссуды».
Пример хорош, ничего не скажешь. Так оно и есть. Вот только европейские хозяйства вступили на интенсивный путь далеко не в 1899 году, а гораздо раньше. Технологическое отставание русского крестьянина от европейского отмечалось уже в середине XVIII века. Сперва дурную шутку с российской экономикой сыграли огромные размеры страны — легче было увеличить запашку, чем ухаживать за землей, а потом установившееся в XVIII веке рабство и унаследованный от Франции сословный принцип с его знаменитым: «после нас — хоть потоп». И в то время, когда западные хозяйства вовсю шли по интенсивному пути, российский аграрный сектор топтался на месте, постепенно доедая отпущенный России Богом территориальный ресурс. Усилия и средства, не вложенные своевременно в развитие сельского хозяйства, спустя 200 лет обернулись чудовищным отставанием по всем показателям, но в первую очередь в культуре земледелия. В России сия «антикультура» имела три составляющие: плохую обработку земли, архаичность технологий и чудовищную истощенность почв.
Дурная обработка вызывалась в первую очередь слабостью крестьянского хозяйства, а во вторую — традициями, берущими начало еще со времен рабства. О какой вообще обработке можно говорить, не имея в достатке даже самого примитивного инвентаря, в лучшем случае одну полуживую сивку на двор и работника, который еле таскает ноги после весеннего голода? А униженность крестьянина, осознание им того факта, что он в стране не является в полном смысле слова человеком, тоже не способствовали уважению к себе, к земле, к своему труду. Опущенное сословие отыгрывалось на всем бессловесном и подвластном, опуская в том числе и землю; выбившиеся из этого состояния люто презирали оставшихся внизу, и те опять же отыгрывались на земле. Большевики совершенно инстинктивно нашли лекарство, яростно, с придыханием вознося на самый верх общественной пирамиды человека труда, и сумели за короткий срок вылечить народ — но это уже 30-е годы. В 20-е всё ещё оставалось, как есть.
Итак, своя земля обрабатывалась так себе, надельная по причине частых переделов — кое-как, самые бедные хозяева сдавали свои участки в аренду — об этих полях вообще не заботились, лишь бы один урожай собрать, а там хоть трава не расти. Общинное хозяйствование уже откровенно губило землю, единоличное большинству хозяев было не потянуть.
Ещё больше истощало почву трехполье, однако большинство крестьян применяло именно эту простейшую систему. Почему? Да в первую очередь потому, что не могло осилить другой. Ещё в первой половине XIX века российский аграрник Н. Н. Муравьёв писал:
«Сей род хозяйства по простоте своей может быть возделываем простыми работниками… и довольствуется самыми простыми и всеми обычными орудиями. Вот одна из причин, почему мы не должны изменять сего рода хозяйства, ибо мы производим работы не искусными работниками, не на хороших и сильных лошадях и не усовершенствованными орудиями, а крестьянами худыми и бессильными лошадьми и самыми простейшими их орудиями» [212] .
Единственное удобрение, которым располагало большинство русских крестьян — навоз из-под собственного скота… если он был. А не было скота — не было и навоза. Как обстояло дело с минеральными удобрениями? В Германии на одну десятину их вкладывали 20 пудов, в Бельгии и Голландии — 40 пудов, в СССР — 2–3 фунта, или около килограмма (в среднем, конечно, ибо в передовых хозяйствах клали сколько следует, в остальных — вообще нисколько), в Российской империи — около 7 килограмм.
Интенсивное богатое хозяйство, имеющее хороших лошадей и хорошие орудия, применяющее многополье, покупающее минеральные удобрения, могло получать по 130–170 пудов зерна с десятины против датских 180–190 пудов — вот оно, реальное влияние климата! Бедное, с навозом от одной коровенки — 20–35 пудов. Для примера: в Псковской губернии урожай в бедном хозяйстве составлял 30–35 пудов с десятины, в середняцком — 45–55 пудов, в зажиточном — 70–75 пудов, то есть в два раза больше, чем в бедняцком, и в два раза меньше, чем в интенсивном.
В 1925 году, как и в 1913-м, крестьяне жаловались на малоземелье. Так, в Псковской губернии мужики считали, что для ведения нормального хозяйства нужно по 6–12 дес. Зачем? Чтобы они так же бездарно угробили эту землю, как и свои прежние наделы?
Так что сопоставлять датское современное интенсивное хозяйство с фактически средневековым российским и полагать, что этот разрыв можно за 20–30 лет преодолеть, — по меньшей мере нечестно. Тем более что в стране нет производства инвентаря, удобрений, нет сортовых семян, пригодных для нашего климата, породистого скота, уровень грамотности в деревне (не образования, а именно грамотности — умения прочитать простейший текст и расписаться) — где 50 %, а где и 10 % против 97,8 % в Дании, в которой озаботились народным образованием ещё в начале XIX века.
Чтобы получить на выходе интенсивное хозяйство, нужно иметь материальную базу. Чтобы иметь материальную базу, нужно ее создать. Чтобы ее создать, нужны инвестиции и платежеспособный потребитель. По части первого фактора в стране имелся только печатный станок, второго не наблюдалось вовсе. Так что говорить о какой-либо интенсификации сельского хозяйства в рамках существующего уклада — просто смешно. Датский путь для России, хоть советской, хоть императорской, был примерно так же реален, как известная поговорка о превращении бабушки в дедушку.
Но допустим даже, что советское правительство пошло на поводу у ученых-экономистов, изыскало где-то чудовищные средства и, вбухав их в аграрный сектор, создало лет через 30–50 на территории СССР хозяйство датского типа. Разогнулись, утерли пот со лба и, обернувшись, обнаружили, что во всем мире вообще-то большую часть сельскохозяйственной продукции давно производят агропредприятия-гиганты, а в тех же США фермеры сидят на госдотации, которую им дают, чтобы сохранить сельскую Америку.
Кто не знает знаменитого парадокса об Ахиллесе, который никогда не сможет догнать черепаху? Нам же предлагается другой парадокс — поверить, что черепаха сможет отрастить ноги и догнать набравшего скорость Ахиллеса.
* * *
Теперь взглянем на другую сторону шкалы. Если 75–80 % крестьян бьются в нищете, то, как говорит простая арифметика, на долю тех, кто имеет хоть какие-то перспективы, остается 20–25 %. На самом деле часть из них тоже следует отнести к беднякам, потому что большие наделы и большее количество скота они компенсируют многосемейностью. 10 десятин земли, три лошади и три коровы на семью в 4–5 человек — это крепкий середняк, а если в семье 15–17 человек да 4–5 работников — то перед нами самые обычные бедняки. Но столь сложные подсчёты для советской статистики были уже непосильны, так что не станем учитывать эту поправку. Пусть все они считаются середняками. А нас интересует, сколько в стране было по-настоящему крепких хозяйств.