Узнав о критическом положении Сталинграда, Сталин приказал Василевскому вылететь на левый берег Волги и наблюдать за разворачивающимся сражением, освободив Еременко для координации всей обороны города и помогающих городу сил. Развевая сомнения одних, сдерживая темперамент других, Василевский разместился у основания пружины, готовой рвануться вперед. Чувство своего рода отрешенности посетило его. Проделан огромный труд, и все же впереди неизвестность. Но взгляд на карту, цифры задействованных сил, общий настрой новой военной элиты плавили неизбежные сомнения. Для участия в операции «Уран» изготовился миллион человек в шинелях, 13 541 орудие, 894 танка, 1115 самолетов. Три фронта синхронизировали процесс последних приготовлений. В войсках не было проклятой июльско-августовской обреченности, войска рвались в бой. Рождалась новая армия.
15 ноября Васильев (Сталин) пишет Константинову (Жукову): «Вы можете определить такую дату начала для Федорова и Иванова (Ватутина и Еременко), которая кажется вам подходящей, и дайте мне знать, когда вы возвратитесь в Москву. Если вы считаете необходимым, чтобы один из них выступил на день или два раньше, я даю вам право решить этот вопрос по вашему усмотрению». Жуков и Василевский уже определили дату выступления для северного сектора — 19 ноября, а для южного — на день позже.
Жуков опасался, что немцы сумеют снять крупные силы с центрального участка фронта, он предложил одновременно разгромить немцев в районе Ржевского выступа. «Для этой операции мы (Жуков и Василевский. — А. У) предложили привлечь войска Калининского и Западного фронтов». Руководить этой операцией взялся лично Жуков.
Далее произошел так называемый «казус Вольского». Генерал Вольский, командующий 4-м механизированным корпусом, готовился повести за собой правый фланг наступающих с юга советских танковых колонн. Он косвенно участвовал в планировании «Урана», внимательно слушал Жукова и делился соображениями по поводу достижения наиболее эффективного удара — тем самым как бы разделяя ответственность за готовящуюся операцию. Буквально за считанные часы (за 36 часов до начала операции) он представил Верховному Главнокомандующему Сталину буквально паническое письмо: сил Красной Армии недостаточно; предстоящее наступление ни к чему не приведет; более того, оно изначально обречено на жестокое поражение. Он, «как честный коммунист», не может молчать и выносит свое искреннее мнение на суд самой высокой инстанции. Сталин велел затормозить ход уже «вставшей на автоматический режим» операции и немедленно вызвал в Москву Жукова и Василевского. Оба они постарались погасить эмоции и привели цифры войск и вооружения, определенно дающие надежду на успех. Сталин связался с Вольским и, стараясь спрятать эмоции, заверил генерала в излишней, необоснованной критичности его позиции; наступление подготовлено с должным тщанием и имеет значительный шанс на успех. Пораженные тактом Сталина, Жуков и Василевский слушали, как он выслушивает извинения генерала Вольского и завершает беседу едва ли не на сердечной ноте. Свидетели описывают сцену завершения разговора с противоположной стороны. Бледный как смерть Вольский от напряжения истекал потом, он вынул платок и прокашлялся. Платок был ало-красным.
Наиболее вероятная причина этого эпизода — застарелый туберкулез генерала. Борясь с ним, он питался лишь чаем с галетами, но не желал уйти с передовой. В одном из приступов страшной меланхолии он написал письмо, столь сильно смутившее Сталина. Оно привело к сенсационной приостановке огромного механизма подготовки наступления, но уже никак не могло остановить его. Это был также тот. редкий случай, когда Сталин — сам о себе говоривший «я грубый» — проявил удивительную и несвойственную себе деликатность. Эпизод не имел исторически значимых последствий. Возможно, что главная его причина вовсе не слабое здоровье советского генерала, а ужасный опыт первых восемнадцати месяцев войны, когда столько советских наступательных операций оканчивались трагически.
Вечером 16 ноября генерал Рихтгофен беседовал с начальником штаба германской армии генералом Цайцлером. «Надо либо бросить все силы, либо остановить наступление вовсе. Если мы не проясним ситуацию сейчас, когда Волга блокирована и русские испытывают подлинные трудности, мы уже никогда не сможем сделать этого. Дни становятся короче, а погода хуже». Цайцлер согласился с общей линией этих рассуждений, но конкретных решений не принял.
Погода действительно менялась довольно резко. Короткое и жаркое наше лето сменилось в одночасье туманами и холодами, степная трава стала холодной. С небес пошел холодный дождь, быстро сменившийся тающим на лету снежком. Теплая погода октября довольно быстро сменилась заморозками ноября.
Нужно сказать, что немцы извлекли из первой русской зимы — из жестокого для них 1941 года — определенные выводы. Квартирмейстер 6-й армии удачно приказал использовать степные овраги — балки — для строительства «нор», используемых как всепогодное прикрытие для зимовки личного состава. Здесь же складировалось продовольствие и зимнее обмундирование, прибывшее по единственной железной дороге из находящегося почти в шестистах километрах Харькова. Вдоль линии железнодорожного пути было создано десять складов, основа жизнедеятельности 6-й армии и танковой армии, застрявшей на Кавказе. Это была нелегкая миссия, советские партизаны уже получили приказ препятствовать поставкам в восточном направлении. Железнодорожное сообщение между Харьковом и Сталинградом стало прерывистым, опасным, ненадежным.
И помимо этого, вся диспозиция войск Паулюса говорила об устремленности на Сталинград, а главные запасы, которые питали его войска, находились далеко на западе, на западном берегу Дона, где их сохранность далеко не гарантировалась близрасположенными войсками. Самым важным немецким хранилищем стал Чир — почти сто километров до Сталинграда. Именно оттуда, с Чира, немецкие войска получили в начале ноября зимнее обмундирование. Оно развозилось на грузовиках по необъятной степи, равно как и боеприпасы и продовольствие.
Военнопленные советские воины в лучшем случае получали семечки поздних донских подсолнухов. Они брели в отрепьях летнего обмундирования, с потухшими глазами и седеющими головами, не было судьбы горше. Немцы смотрели, как вчерашние красноармейцы роются в отходах, они безучастно взирали на чистое людское горе наших плененных воинов. Даже звуки угасли в степи, только дальний гул на востоке говорил о продолжающейся в Сталинграде битве. Да растущие аккуратные немецкие кладбища поблизости от военных госпиталей.
Немецким лошадям явно не нравился континентальный климат, и армейское руководство постаралось послать значительную их часть на Украину. Немцы стали использовать невысоких русских лошадок, неприхотливых и выносливых. На них, а не на бельгийских першеронов они надеялись в грядущую зиму, обещавшую быть суровой. Пехотинцы слушали рассказы летчиков о виденных ими в районе Клетской колоннах русских танков, среди которых скоростью и огневой мощью выделялись танки «Т-34». Для восстановления душевного равновесия солдаты периодически получали право на поездку в Германию. Нужно сказать, что в рейхе с трудом понимали, что происходит близ берегов Волги.
9 ноября в расположении 384-й пехотной дивизии немцев была захвачена переписка немцев со своими родными в Германии. Копии переводов были отправлены в Москву, и прежде всего Сталину. Того очень интересовало моральное состояние германских войск. В данном случае речь шла о частях, не побывавших в сталинградском пекле, но они были рядом, и у них были свежие впечатления. Генерал Габленц пишет командирам 384-й пехотной дивизии: «Я знаю о состоянии дел в дивизии. Мне известно, что сил уже не осталось… Идет жестокая битва, и с каждым днем будет все тяжелее. Изменить ситуацию к лучшему невозможно. Но вялость большинства солдат может быть преодолена активностью руководства. Командирам следует быть строже… Дезертиров должен судить военный трибунал. Солдат, уснувший на боевом посту, заслуживает расстрела на месте. Пора начать жить по законам военного времени… Эту зиму мы проведем в России. О доме лучше на время забыть».