С этих дней и до октября 1917 г. Россия лишилась подлинного правительства. Внешние формы главенства Временного правительства соблюдались, но реализация его политики все более отличалась слабостью. Главные институты государства потеряли свою надежность. Разумеется, Запад смотрел прежде всего на армию. Отсутствие у нее лояльности явилось потрясающим открытием для Запада. В ходе февральской революции самым большим сюрпризом явилась скорая и практически полная измена армии. Это, по мнению посла Палеолога, поставило умеренных депутатов Думы, желавших спасения династического режима, перед «страшным вопросом, потому что республиканская идея, пользующаяся симпатиями петроградских и московских рабочих, была чужда общему духу страны». Надежный друг Запада — правящая дворянская элита России, связанная с ним узами родства, воспитанием, симпатиями, интересами, клятвой, уходила с общественной сцены в историческое небытие. Главная опора, столетиями охранявшая Землю Русскую — армия стояла перед приказом 1 Петроградского Совета.
Ирония истории заключалась в том, что Запад, который был опорой России в войне, «опоздал» менее чем на месяц. Через несколько недель после падения царя Америка вступила в войну, лишив Германию практических шансов на победу. Тридцать дней назад это могло повлиять на состояние умов в Петрограде. Истории всегда не хватает этого месяца.
Ветеран русской дипломатии А. Савинский пишет о наступившем после революции периоде так: «Лишенные скрупулезности и патриотизма люди, невежественные и пустые, руководимые жалкими амбициями и личными интересами, сыграли на руку нашим безжалостным врагам, помогая ускорить приход революции в то время, когда военные действия еще велись во всем объеме. Лишенные политического чутья, подготовки или знаний, невежественные в большинстве элементарных проблем, с легкостью взлетающие в эмпиреи, люди «временного правительства» воображали, что, захватив власть, они будут способны повести корабль государства к небесам. Получив в свои руки работающую на полном ходу машину государства, они преуспели в крушении этого государства на протяжении всего лишь нескольких недель».
Из непосредственного опыта первых дней и недель последовавших за февральской революцией Запад вынужден был сделать, по меньшей мере, два вывода. Во-первых, новому режиму не хватает власти над страной и, прежде чем в России будет восстановлена стабильность, предстоит жестокая политическая борьба. Правые не желали видеть в правительстве левых, левые ждали часа, чтобы обрушиться на правых. На первых порах относительно комфортабельно себя чувствовали «буржуазные либералы», но их время было коротким и закончилось трагически. Процесс перехода власти шел справа налево. Во-вторых, нестабильность центральной власти предопределяла растущую неспособность России вести войну. Если даже гораздо более консолидированный режим практически зашел в военный тупик, то шансы его гораздо менее организованных наследников были еще меньшими. В этой ситуации следовало стремиться к двум целям: поскорее зафиксировать центральную власть и добиться от нее более решительных военных усилий. Подобная оценка проникла в правительственные кабинеты Запада далеко не с одинаковой для разных стран скоростью. Англичане сделали трагические выводы первыми, французы последовали за ними спустя некоторое время. Американцы дольше других выдавали желаемое за действительное.
В целом на протяжении всех восьми месяцев существования Временного правительства — от марта до октября 1917 года — политика западных союзников представляла собой сплошную цепь колебаний. Ничего подобного мы не можем обнаружить в отношениях западных стран с царской Россией. Как ни критичны были в отношении царя западные послы, они никогда не подвергали сомнению его союзнической лояльности. При всех взлетах и падениях страны в период 1914–1916 годов они в перспективном плане видели Россию величайшей державой, которая никогда не позволит господства на евразийском материке Германии. С приходом власти республиканских правителей (представлявших на пути к октябрю широкий спектр: от октябристов до эсеров) дипломатические представители Запада стали отмечать и ослабление мощи России и ее меньшую надежность как союзника.
Тех, кто ждал республиканского взрыва энергии, повторения французского энтyзиазма 1792 года, ждало жестокое разочарование. Произошло как раз обратное. Западные послы в России уже в марте отмечают ослабление ее воли и спад интереса к общей борьбе. Более того, участие в войне становится противоположным самым исконным интересам России — единству страны, целостности ее социальной ткани, сохранению в ней цивилизующих начал. Это далеко не все пока понимали в западных посольствах. Один из образованнейших людей России, художник и историк искусств А.П. Бенуа убеждал внимавшего ему с ужасом Палеолога 26 марта 1917 года: «Война не может дальше продолжаться. Надо как можно скорее заключить мир. Конечно, я знаю, честь России связана ее союзами, и вы достаточно знаете меня, чтобы поверить, что я понимаю все значение этого соображения, но необходимость есть закон истории. Никто не обязан исполнять невозможное». Запад на этом этапе отнюдь не склонен был видеть в ярко обозначившейся тяге русских к миру некоего «закона истории». Здесь усматривали в ослаблении русской решимости скорее кризис организации и воли.
Между тем Россия и Запад подошли к концу своего двухсотлетнего союза, созданного по воле Петра Великого. И с каждым месяцем 1917 года Запад начинает все более отчетливо понимать грозную значимость происходящего. Впервые за годы войны в европейских столицах начинают сомневаться в том, что поддержка России является надежным залогом существования Запада, залогом его победы. Впервые мы видим, что послами Антанты (Бьюкененом в меньшей степени, Палеологом — в большей) овладевает сомнение в исторической релевантности дальнейшего союза с Россией.
Уже с первых дней революции послы определили самую большую опасность для России — распад государства по национальному признаку. С неожиданной быстротой развивается, если воспользоваться словами посла Палеолога, «самый опасный зародыш, заключающийся в революции: Финляндия, Лифляндия, Эстляндия, Польша, Литва, Украина, Грузия, Сибирь требуют для себя независимости или, по крайней мере, полной автономии». Французский дипломат с полным пониманием возникающей опасности анализирует выпущенную буржуазной революцией стихию, которая права отдельного коллектива, «протонаций» ставит выше прав индивидуума и совсем ни во что не ставит историческое творение столетий — общую единую Россию. Посол Палеолог заносит в дневник свои размышления: «Что Россия обречена на федерализм, это вероятно. Она предназначена к этому беспредельностью своей территории, разнообразием населяющих ее рас, возрастающей сложностью ее интересов. Но нынешнее движение гораздо более сепаратистское, чем областное, скорее сецессионистское, чем федералистское; оно стремится, ни больше, ни меньше, к национальному распаду. Да и Петроградский совет всеми силами способствует этому. Как ни соблазниться неистовым глупцам из Таврического дворца разрушить в несколько недель то, что исторически создано в течение десяти веков. Французская революция начала с объявления Республики единой и неделимой. Этому принципу были принесены в жертву тысячи голов и французское единство было спасено. Русская Революция берет лозунгом: Россия разъединенная и раздробленная». Мы видим, что иноземным наблюдателям хватило здравого смысла и разума увидеть то, что возбужденные революционным беспределом новые вожди видеть отказывались.