Но, думая о судьбе Востока, Запад заблуждался относительно бездонности немецких физических и моральных ресурсов. Даже дисциплина немецкой армии имела свои пределы. Мораль германской армии рухнула, ее боевая эффективность падала. В начале 1919 г. маршал Фош пришел к выводу, что германские «восточные армии не представляют собой адекватной оборонительной силы на оккупированной территории». Частичное восстановление русской военной мощи оказало значительное воздействие на западное и германское планирование. В результате наступления Красной армии Нарва и Псков снова стали русскими в конце ноября 1918 г., Минск — в середине декабря; Рига, Митава и Харьков — в начале января 1919 г.
ГЕРМАНИЯ В АГОНИИ
В Германии царило несколько странное представление: рейх не потерпел поражения в войне. На улицах германских городов говорили о катастрофе, но даже крайние пессимисты не употребляли слово «поражение». Американский офицер, прибывший в Берлин 10 декабря 1918 г., слышал слова песни на улице: «Теперь война окончена. Мир всюду наступил. Давай теперь забудем все, товарищ». У американца глаза лезли на лоб, когда на улице ему популярно объясняли: «Мы не победили, но и не проиграли; однако что толку беспокоиться об этом, ведь война закончилась» [433] .
Иностранные армии не оккупировали германскую территорию. Они вступили на часть Рейнской области — но ведь таковы были условия перемирия. Напомним, что германская внутренняя пропаганда была столь успешной, что немецкое население вплоть до сентября 1918 г. было уверено, что германское оружие побеждает, что в сентябре Людендорф «просто сменил тактику» и было заключено перемирие. Разгрома германских армий не произошло. Да, кайзер отрекся, Людендорф покинул Верховное командование — произошло много всякого, но не было разгрома лучшей армии мира. Она возвращается домой непобежденная. Серые мундиры прибывали на железнодорожные станции в огромных количествах накануне Рождества 1918 г. Они шли бравым «гусиным шагом» к центру городов, у них не был вид потерпевших поражение. Города разукрашивались, девушки бросали цветы. Вполне могло сложиться впечатление, что в родные дома возвращаются победители.
Ежедневно на деревянной мостовой у отеля «Адлон» представители «Германской Социалистической республики» приветствовали «unsere Helden», «наших героев». Источали торжественные слова митинги, воздававшие славу войскам, покорившим почти всю Европу. Они приехали из мест, сто процентов которых носили иностранные имена. Ни одно подразделение не прошло под красным или иным знаменем — кроме красно-бело-черного прусского и имперского. Генерала Тренера беспокоило то, что, бодро промаршировав под Бранденбургскими и бесчисленными другими воротами, германские солдаты начали растворяться в аморфном окружении. Вполне объяснимо: наступало Рождество. Тренер сказал, что «Рождество оказалось сильнее воинской дисциплины». Он без всяких сомнений думал, что Верховное военное командование — главная и единственно реальная власть в Германии. Это командование наследовало верховную власть от удалившегося кайзера, императора Германской империи. Со странным режимом в Берлине ради спасения войск можно было поддерживать рабочие отношения, но это некое временное обстоятельство, которое неизбежно будет похоронено историей. Армейское командование называло правительство Эберта не иначе как «режим» и никогда как «Германскую Социалистическую республику». Да, депутации военных по прибытии в Берлин давали «обещание лояльности» — но никогда не «клятву». Особенно отличались элитарные части, они особо оговаривали свою приверженность Гинденбургу и согласны были подчиняться «существующему режиму» только до избрания легитимного правительства. Предстояло избрать Национальную ассамблею, а она уж решит — «демократической монархии» или «демократической республике» будет служить германская армия [434] . Весьма странным образом эти гвардейские части громогласно осуждали «контрреволюцию», подразумевая узкий смысл, что призвания кайзера Вильгельма назад не будет.
В Берлине, как уже говорилось, основные политические митинги происходили в стоящем на северном берегу Шпрее, неподалеку от Королевского замка цирке Буша. Но громче всех здесь выступали левые — сторонники «Спартака» и «независимые социал-демократы». В первые дни германской революции здесь было много революционных матросов, но с наступившими холодами они разъехались по своим (преимущественно северным) городам. Зато в Берлине стало значительно больше вернувшихся с фронта солдат, и они составили большую долю благодарной публики. Взгляды этих берлинских масс были весьма пестрыми — от прорусских левых — германских «большевиков» до ультрапатриотов, озабоченных прежде всего сохранением единства рейха. Именно здесь, неподалеку, приходил в себя ефрейтор Гитлер, зло и отчаянно воспринимавший новую для себя среду.
Значительно энергичнее стали прибывшие с фронта офицеры — те капитаны и лейтенанты, которые призывали солдат не предавать фатерланд ради отвлеченных идей, пропагандируемых противником. Они взывали к фронтовому братству, безудержно славословили героев, разжигали патриотические страсти. Если мы не всмотримся в эту толпу, нам труднее будет понять рождающееся национал-социалистическое движение. Среди тех, кто слушал идейных вождей в рейхсканцелярии, будут и те, кто в этой же рейхсканцелярии встретит столь далекий тогда май 1945 г. Много пели. Офицеры сознательно стремились занять солдат хоровым пением, и это хорошо удавалось. Подлинные мастера, профессора консерватории, руководили этими солдатскими хорами. Им была важна чистота звука, а рождающимся профессиональным патриотам более важны были слова солдатских баллад и маршевых песен. В цирке Буша за режиссерским пультом стоял профессор Хуго Рюдель, и все вспоминали, что хор звучал, «словно Бог вернулся на землю».
Немецкая революция была основательна. Невдалеке ревели солдаты, но в главных зданиях Берлина — в Королевском замке, в университете Гумбольдта, в Доме гвардии, в рейхсканцелярии расположились отдельные, часто подчеркнуто независимые штабы борьбы за власть. Здесь обсуждался широкий спектр идей, но главной среди них была будущая концепция политической власти в Германии. Ораторы — как и слушатели — были голодны и злы, их очень быстро покидало первоначальное показное благодушие. В издававшихся газетах-листках содержались самые замечательные и оригинальные политические теории.
Важно было удерживать главные силовые рычаги. Не всех матросов охладили зимние ветры. Примерно 3 тыс. моряков и солдат составили новый полицейский комиссариат. Во главе его стоял прежний начальник телеграфной службы в русском посольстве Эмиль Эйхгорн. Над полицейским комиссариататом, равно как и над Королевским замком и Королевским манежем, развевались красные знамена. Ударной силой левых был двухтысячный Народный морской дивизион. Более сознательных борцов трудно было найти: когда правительство Эберта попросило их вернуть заплаченные вперед деньги, эти матросы не стали «с яблочком в зубах» праздновать апофеоз революции, а спокойно собрали изыскиваемые марки. Но время шло, и ради проживания матросы к Рождеству 1918 г. стали требовать от правительства 80 тыс. марок. «Поневоле» они начали перебиваться реквизициями в богатой части города.