Эти не внушающие доверия выводы сопоставлялись с фактами о том, что брат одного из лидеров зиновьевской оппозиции, Владимира Румянцева, Александр, служил в армии Юденича. А из судеб братьев Румянцевых и Николаевых делалось заключение с огромной логической натяжкой о том, что «зиновьевская группа с ее ненавистью к партийному руководству и двурушничеством в партии… могла состряпать для этих выродков „подходящую“ идеологию, могущую служить „оправданием“ их белогвардейских дел».
Письмо обращало внимание на утрату бдительности членами Ленинградской партийной организации. Таким образом, критике подвергался посмертно и сам Киров, который не придал должного значения ни сообщениям о задержании Николаева, ни записке о подпольной деятельности зиновьевцев. Письмо обвиняло членов Ленинградской парторганизации в «опасном для дела» благодушии, «недопустимой для большевиков» халатности. В письме вновь повторялся известный тезис Сталина об обострении сопротивления классовых врагов по мере роста успехов социализма: «Партия уже давно провозгласила, что чем сильнее становится СССР и чем безнадежнее положение врагов, тем скорее могут скатиться враги — именно ввиду их безнадежного положения — в болото террора, что ввиду этого необходимо всемерно усиливать бдительность наших людей. Но эта истина осталась, очевидно, для некоторых наших товарищей в Ленинграде тайной за семью печатями». Очевидно, что эти заявления были обращены не только к Ленинградской парторганизации.
То обстоятельство, что члены Ленинградской парторганизации не замечали появления в их городе групп, в которых рождались террористы и убийцы, что сам руководитель парторганизации отмахивался от предупреждений о террористических настроениях, служило Сталину показателем вопиющей беспечности коммунистов. После же убийства Кирова Сталин стал свидетелем не только искренней скорби миллионов людей, но и злорадства многих, расценивших это событие как сигнал для выступления против существовавшего строя. В сводках НКВД из так называемого смоленского архива (материалы государственных учреждений Смоленской области, вывезенных в ходе войны в Германию, а затем в США) сообщалось о студенте, который говорил: «Сегодня убили Кирова, завтра убьют Сталина». В смоленской деревне распевали частушку, в которой говорилось, что за убийством Кирова последовала отмена карточек, а за убийством Сталина последует роспуск колхозов. Получая эту информацию, Сталин приходил к выводу, что питательная среда для появления новых Николаевых сохраняется, а поэтому выступал за принятие самых жестких мер по разгрому не разоружившихся врагов.
Принятое на основе телефонного разговора Сталина с Енукидзе в необычной спешке постановление предусматривало ускоренное проведение следствий по делам о террористических организациях и террористических актах против работников советской власти (за срок не более 10 дней), ускоренное вручение обвинительных заключений по этим делам (за одни сутки), заслушивание этих дел без участия сторон, запрет на касации по этим делам и немедленное приведение в исполнение приговоров к высшей мере после их вынесения. В подтверждение того, что правоохранительные органы взяли на вооружение это постановление, по различным делам, находившимся в производстве, были приняты ускоренные действия. На основе этого постановления в Ленинграде было расстреляно 39 человек, обвиненных в принадлежности к террористическим организациям, в Москве — 29, в Киеве — 28, в Минске — 9. На основе этого же постановления в стране развернулась кампания против «классово чуждых элементов», при этом в Ленинграде прошли массовые выселения представителей «бывших свергнутых классов».
Однако было очевидно, что Сталин видел опасность не только в «классово чуждых» лицах, злобствовавших по поводу убийства Кирова. В письме ЦК, написанном Сталиным, привлекалось внимание к членам всех оппозиционных групп, существовавших в партии. Это означало, что Сталин не видел принципиальной разницы между ними и готов был видеть в них таких же врагов, как в Зиновьеве и Каменеве. Косвенным образом это означало, что Сталина не удовлетворила версия НКВД о том, что непримиримыми врагами власти являются лишь зиновьевцы. Вскоре фигурантами по многим политическим делам 1935–1936 годов стали бывшие участники других оппозиционных групп. В марте — апреле 1935 года было рассмотрено дело «Московской контрреволюционной организации — группы „рабочей оппозиции“», по которому проходили в прошлом лидеры оппозиции — А. Г. Шляпников, С. П. Медведев и другие.
О том, что Сталин исходил из того, что бывшие оппозиционеры могут встать на путь заговоров и террора, свидетельствовали его высказывания в ходе выступления 4 мая 1935 года на выпуске академиков Красной Армии. Говоря о борьбе с оппозицией внутри партии, которая выступала против ускоренной индустриализации, Сталин заметил: «Эти товарищи не всегда ограничивались критикой и пассивным сопротивлением. Они угрожали нам поднятием восстания против Центрального Комитета. Более того: они угрожали кое-кому из нас пулями».
О том, что после убийства Кирова Сталин уже не верил в надежность своей охраны, свидетельствовал рассказ адмирала И. С. Исакова писателю К. Симонову. По словам Исакова, «вскоре после убийства Кирова» адмирал стал членом «одной из комиссий, связанных с военным строительством». После заседания в кабинете Сталина был организован ужин в каком-то зале в Кремле. «К этому залу… вели довольно длинные переходы с несколькими поворотами. На всех этих переходах, на каждом повороте стояли… дежурные офицеры НКВД. Помню, после заседания пришли мы в этот зал, и, еще не садясь за стол, Сталин вдруг сказал: „Заметили, сколько их там стоит? Идешь каждый раз по коридору и думаешь: кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо. Вот так идешь мимо них по коридору и думаешь…“» В этой мрачной шутке скрывалось подспудное недоверие к НКВД, его руководству и его сотрудникам, готовым легко выполнить любой приказ своих шефов, и неготовность Сталина высказать свои смутные подозрения. Кажется, что Сталин запутывался в густой и липкой паутине дворцовых интриг.
Казалось, заговорщики достигли своей цели: в стране была создана обстановка всеобщей подозрительности, в которой нельзя было осуществлять демократические конституционные реформы.
Убийство личного друга Сталина Кирова, как и самоубийство два года назад его жены Надежды Аллилуевой, явилось сильным душевным потрясением для Сталина. Об этом, в частности, свидетельствуют нехарактерные для него взрывы гнева, упрощенные и крайние оценки, проявившиеся при подготовке документов тех дней. Однако, вопреки расчетам Енукидзе и его сообщников, Сталин не отказался от планов конституционных реформ.
Ознакомившись 10 января 1935 года с проектом постановления VII съезда Советов, который более полугода готовил Енукидзе, Сталин, как писал Ю. Жуков, не нашел в нем, к своему удивлению, «сторонника своих взглядов и идей». Поэтому он сразу же «перепоручил подготовку проекта постановления ЦИК СССР и его обоснование Молотову».
В день скоропостижной смерти В. В. Куйбышева, 25 января 1935 года, Сталин разослал проект постановления съезда Советов со своими поправками и своим сопроводительным письмом членам и кандидатам в члены Политбюро, а также Енукидзе и Жданову. В письме он подчеркнул: «Систему выборов надо менять не только в смысле уничтожения ее многостепенности. Ее надо менять еще в смысле замены открытого голосования закрытым (тайным) голосованием». Сталин предложил «одному из членов Политбюро (например, Молотову) выступить на VII съезде Советов» с предложением «об изменении конституции СССР» и создании «конституционной комиссии для выработки соответствующих поправок к конституции».