«Если вдруг так получилось, что вам отвратительны оба способа принуждения: административный (бюрократы) и экономический (буржуа) — и вы мечтаете о сетевом обществе поствластных и пострыночных отношений, вам все равно придется выбирать, кого вы видите ближе к своей утопии, выбирать, с кем из них объединяться, потому что третьей стороны сейчас нет (это не значит, что она в принципе невозможна). Пресловутый “трудящийся” (он же “народ”) — безголовый, а потому слепой гигант, которого с переменным успехом используют друг против друга две вышеназванные элиты.
На мой взгляд, в сегодняшних странах с советским прошлым любая критика буржуазности (с которой начинается всякий утопизм на Западе) оборачивается объективной поддержкой бюрократии. А значит, ответственным утопистам не остается ничего, кроме как добавлять свои усилия к буржуазному проекту как к исторически более прогрессивному» [406] .
Поразительным образом вся теоретическая база здесь сводится к наивно заученному сталинистскому истмату с его механистическими представлениями о прогрессивности. Капитализм и бюрократия отнюдь не антиподы. Современная бюрократия (в том числе и в России Нового времени) есть как раз порождение буржуазной модернизации, ее необходимое условие. Российский капитализм авторитарен не потому, что чиновники коррумпированы или государственные традиции заимствованы из Византии. Не в советском и византийском прошлом надо было искать объяснение, а в капиталистическом настоящем.
В начале XXI в. ситуация воспроизводится. Российская буржуазия нуждается в бюрократии для стабильности, для контроля за «народом», для того чтобы удерживать его в положении «слепого гиганта». Бюрократии, напротив, буржуазия необходима как источник обогащения. Буржуазия наша оказалась насквозь бюрократична, а бюрократия до мозга костей буржуазна. С самого начала перестройки бюрократия работала на буржуазный проект. То, что соотношение сил несколько иное, чем на Западе — естественно. Российский капитализм — периферийный. И это обстоятельство нельзя было изменить никакими «оранжевыми революциями», ибо подобные перевороты не затрагивают ни структуру экономики, ни место страны в глобальном разделении труда.
Неолиберальные оппозиционеры со своей стороны мечтали заполучить поддержку слева, но ни на малейшие политические уступки со своей стороны идти были не готовы. Мало того, что они ни слова не сказали против рыночного курса Путина, но они продолжают обвинять президента в том, что его экономическая политика недостаточно рыночная, недостаточно либеральная.
Между тем именно протест против рыночной, антисоциальной политики Путина лежал в основе событий января 2005 г. и всех других массовых выступлений, подтачивавших основы режима. Иными словами, народ возмущала именно та сторона политики Путина, которую либеральная оппозиция поддерживала.
Серьезной массовой оппозицией правящему авторитарному режиму в России всегда могли быть только сами левые. Им не нужен блок с либеральными политиками, чтобы стать серьезной общественной силой. Скорее наоборот. Чем более они независимы, тем они сильнее, их аргументы тем более убедительны.
КТО СТАНЕТ НОВЫМИ БОЛЬШЕВИКАМИ?
Революционный процесс в стране периферийного капитализма неизбежно противоречив (впрочем, это же относится и вообще к любой революции). Необходимо решать одновременно задачи демократической и социальной борьбы, накладывающиеся друг на друга. Необходимо ставить вопросы модернизации, которые не решил и не может решить капитализм, одновременно выходя за рамки буржуазного порядка.
В то время как Цветков призывал к сотрудничеству с либералами, бывший диссидент-марксист Рой Медведев, руководствуясь, в сущности, той же самой логикой, говорил о необходимости защитить Путина от либералов. Они как бы воспроизводили две стороны одного и того же противоречия. Задачи демократической борьбы, казалось бы, диктуют союз с либералами, а задачи социальной борьбы требуют непримиримого противостояния с теми же либералами. Но суть дела в том, что эти задачи неразделимы. Без социальных перемен невозможна демократизация, а социальные преобразования немыслимы без смены режима.
«Столетняя история революций в России и во всем мире, — говорил лидер петербургского Комитета единых действий Евгений Козлов, — показала, что чистых социалистических революций не бывает, все прошедшие социалистические революции выросли из революций национально-освободительных, антифашистских, общедемократических» [407] .
Все подобные противоречия уже выявились в ходе русской революции 1917 г. и продолжали воспроизводиться в каждом новом революционном кризисе на периферии мирового капитализма.
Генералы не так уж не правы, когда готовятся к «прошлой войне». У них просто нет иного выбора. В новой войне побеждает не тот, кто отказывается тратить время на изучение предшествующего опыта, а тот, кто сумел извлечь из него актуальные уроки. С революциями то же самое. Русская революция отличалась от французской, а та — от английской. И тем не менее во всех трех революциях заметна общая логика, схожая последовательность. Именно изучение этого опыта позволило Ленину сформулировать понятие «революционной ситуации», выработать стратегию и тактику, успешно примененную в Октябре 1917 г. И не случайно называл он большевиков «русскими якобинцами».
Каждая революция своеобразна, но что-то их объединяет, иначе не назывались бы они одним общим словом. Это общность исторической динамики, политическая логика процесса, который начинается с кризиса верхов и радикализируется по мере того, как в политическую борьбу сознательно вмешиваются все более широкие массы.
Эту логику не отменяет течение времени. Ей подчинена любая революция, точно так же, как реактивный «Боинг» и аэроплан братьев Райт основаны на одних и тех же принципах механики, хотя на технологическом уровне являются совершенно разными системами.
Идеологически и эстетически каждая новая революция апеллирует к образам прошлого. Англичане в XVII столетии за неимением лучшего обращались к библейским персонажам, французы, как известно, примеривали тоги античных героев, а деятели русской революции на первых порах стилизовались под французов (от якобинцев перекочевала в наше отечество почти вся революционная лексика — не только «комитеты» и «комиссариаты», но также «красный террор» и «враги народа»). Легко догадаться, что новая русская революция будет неизбежно восприниматься сознанием левых через аналогии с 1917 г. Другого способа просто нет.
Аналогии могут помочь понять сегодняшний день, хотя могут и запутать нас. В любом случае сами по себе они не являются аргументами в споре. Но и не заметить их невозможно. А если внимательно посмотреть на складывающуюся сегодня ситуацию, некоторые параллели с 1917 (точнее с 1916) годом просто бросаются в глаза.
Это относится и к расстановке идеологических сил на левом фланге. Как известно, в преддверии Великой русской революции левая оппозиция разделилась натри лагеря. На правом фланге оказались так называемые «оборонцы», готовые поддержать царский режим во имя «защиты Отечества». Любые политические и социальные требования отбрасывались до лучших времен. Победа Российского государства над внешним врагом объявлялась главной и на данный момент единственной задачей, все те, кто думал иначе — врагами и предателями Родины. То, что реально существующее Российское государство не способно было кого-либо победить, и поддержка его лишь продлевала агонию страны, оставалось недоступно их затуманенному национализмом сознанию.