Даже когда лидеры приняли решение в отношении чеченского национализма, они не могли определиться, как им называть самих себя. «Чеченец», как согласилось большинство экспертов, – термин, выбранный российскими колонистами в честь названия местной деревни, которая по иронии судьбы носила имя монгольского завоевателя XIII века. Некоторые из них выступали за «нохчи» [133] вариант названия, найденный в армянских хрониках VII века, но только недавно вошедший в употребление у самих чеченцев. При правлении Дудаева республику переименовали в Ичкерию, а некоторые чеченцы стали называть себя ичкерийцами. Таким названием, заимствованным у поэта Лермонтова, российские картографы XIX века пометили горную южную часть сегодняшней Чечни. Слово происходит из кумыкско-тюркского общепринятого языка на Кавказе и в переводе означает что-то вроде «внутренних районов» или «это место вон там».
Все народы будут сосуществовать со своими самыми разнообразными соседями, которые отчасти определяют их как других. Тем не менее путаница в названиях в начале 1990-х годов показывает, что чеченская идентичность была не столь древней и естественной, как представляли ее себе романтики. Интенсивный сепаратистский национализм в начале 1990-х годов был относительно недолгим явлением, придуманным местными политиками под впечатлением от мифов и неточных исторических данных. К концу 1990-х годов он почти исчез, на смену пришел транснациональный исламский фундаментализм.
Что касается кланов, культуры горных аулов, кровной мести – все это отошло на второй план, когда республика была модернизирована. Некоторые древние методы и подходы, которые наблюдали журналисты, вероятно, были пережитками войны, а не ее причинами. В 1990 году, согласно результатам одного исследования, большинство чеченцев не одобряли [134] кровной мести и выказывали немного религиозных предубеждений. К 1995 году предрассудки против немусульман и поддержка вендетты резко возросли. Даже в 1995 году чеченцы не сильно были против России [135] , по крайней мере, судя по результатам этого исследования. Видимо, они обвиняли политиков, а не людей. Чеченская культура не подвергала риску немыслимую независимость, о чем свидетельствует тот факт, что в 1993 году большая часть населения и элиты выступила за компромисс. Как уже отмечалось, лидеры правительства и парламента города Грозного при поддержке многих других политиков продолжали работать над двусторонним договором с Москвой.
Конечно, некоторые чеченцы сгорали от исторической обиды. А другие были более прагматичны [136] , ориентированными на преимущества модернизации, улучшение образа жизни, достигнутое в предыдущие десятилетия, и надеялись на дальнейшее развитие, для которого по-прежнему была необходима интеграция с Россией. Находясь на стажировке в республике, социолог Екатерина Сокирянская обнаружила еще одну точку зрения, составившую конкуренцию этим двум – она связана, что удивительно, космополитной гармонией и ностальгией по многонациональным 1970–80-м годам.
«Жизнь была гораздо интереснее тогда», – вспоминает жительница села Серноводск в окрестностях Грозного. Пять чеченских и четыре ингушские семьи на ее улице вместе с одной армянской и одной русской парой отмечали свои религиозные праздники, «каждый старался приготовить лучшее блюдо своей национальной кухни и пригласить соседей». В школе ее учили русские, евреи и армяне. «В этой моноэтнической среде нам очень плохо, – пожаловалась она Сокирянской. – Нам нужно, чтобы нас окружали люди других национальностей». После российской бомбардировки жилых районов в 1995 году об этом даже не шло и речи.
Если история Чечни и ее культура невиновны в неизбежном конфликте, тогда почему он произошел? Может быть, в силу характерных особенностей социальной структуры Чечни. В отличие от Татарстана или Башкортостана, где советские лидеры пытались поглотить потенциальных националистов, создав касту коренных аппаратчиков, чеченцы и ингуши не получили равных возможностей. Даже после 1957 года они остались «предателями народа», которым никогда не доверяли. В республику, чтобы заполнить важные административные и промышленные рабочие места, приезжали россияне. Грозненский нефтяной институт был укомплектован русскими, армянами и евреями, но не чеченцами. Чеченцы также столкнулись с дискриминацией в области высшего образования. Местная интеллигенция превратилась в малочисленную и озлобленную. Те, кто пробился в жизни, как, например, поэт Яндарбиев, практически не надеялись сделать карьеру в Москве.
Если история Чечни и ее культура невиновны в конфликте, тогда почему он произошел?
В других местах номенклатура националистов-карьеристов, обученных бюрократическим маневрам и тактичной хитрости, одновременно занимаясь укреплением собственных позиций, доказала, что является достаточно квалифицированной в качестве посредника между их регионами и Москвой. Те, кто захватил контроль над союзными республиками, способствовали роспуску Советского Союза (см. главу 5). В России именно эти опытные политиканы-аппаратчики – Шаймиев из Татарстана, Спиридонов из Коми, сам Ельцин – нашли, как казалось посторонним, анархичный способ реинтеграции страны, одновременно перераспределяя власть и разоружая подлинных националистов. В Чечне единственный местный чиновник вступил в должность только в 1989 году, когда Завгаева назначили первым секретарем республики. Возможно, из-за отсутствия навыков, ресурсов или просто времени, он не смог кооптировать Чеченский национальный конгресс и был смещен радикалами Яндарбиева.
Кроме озлобленной интеллигенции, античеченских барьеров в сфере высшего образования и промышленности наряду с высокой рождаемостью сформировался большой класс частично занятых рабочих, сельской молодежи, имеющей сезонную работу. Советский экономический кризис разрушил спрос на труд мигрантов. Десятки тысяч молодых людей, которые могли бы заниматься строительством частных коттеджей в Сибири, сидели дома на протяжении всего лета 1991 года, им не оставалось ничего, кроме как стать участниками националистических демонстраций и народного ополчения.