Приехав в Понтито, мы вышли из машины и направились по крутой улочке вверх. Франко поздоровался с попавшимся нам навстречу высоким стройным мужчиной в зеленой куртке. «Его отец, когда я был маленьким, угощал детвору конфетами», — сказал Франко. Мы остановились у дома, где родилась его мать. Из садика вышел загорелый преклонных лет человек с лицом, изборожденным морщинами. «Сабатини!» — воскликнул Франко (это был его дядя). «Франко! — отозвался старик. — Каким ветром тебя занесло? Говорят, у тебя выставка во Флоренции». В конце разговора он, тяжко вздохнув, сказал: «В соседних четырех домах никто не живет. Когда я умру, опустеет и этот дом», — он тоскливо оглянулся через плечо.

Мы отправились с Франко к его сестре Катарине, которая вместе с мужем вернулась в Понтито. Франко чуть помрачнел, увидев, что она постарела. Катарина нас угостила дарами земли тосканской, поставив на стол вино и тарелки с сыром, помидорами и оливками. Затем Франко повел меня к церкви, расположенной на самом высоком холме, откуда был виден весь городок. На кладбище, разбитом невдалеке, Франко показал мне могилы своих родителей. «Умерших здесь гораздо больше, чем людей в городе», — заметил он под конец.

Франко собирался остаться в Понтито на три недели, а когда мы прощались с ним, он задумчиво произнес: «Возможно, в будущем я вернусь сюда навсегда». Но когда я, уехав, вспоминал Франко, он представлялся мне одиноко стоявшим на кладбище и печально смотревшим на расположившийся внизу почти обезлюдевший городок.

Три недели, которые Франко провел в Понтито, зарядили его могучей энергией, придав новые силы, и он снова погрузился в работу, проводя в своей студии все свободное время. Помещение ломилось от груды картин: новых, написанных по сделанным в Италии зарисовкам, и старых, начатых в 1987 году, но не завершенных в то время в связи со смертью жены. Все картины, как и дотоле, изображали одни виды Понтито.

Когда я летом приехал к Франко, то увидел пару ботинок, свисавших со стропил его гаража с привязанным к ним листком плотной бумаги, на котором каллиграфическим почерком было написано: «В этих ботинках я спустя тридцать четыре года после отъезда с родины ступил на землю Понтито». Увидев, что я обратил внимание на записку, Франко сказал: «Иногда мне сдается, что я напрасно ездил в Понтито. Воспоминания и фантазии привлекательнее реальности. Искусство сродни сновидениям».

Реальная, текущая жизнь Понтито приводила Франко в расстройство, хотя он должен был давно примириться с запустением городка. Видимо, подоплекой его искренних огорчений в равной, если не в большей мере, служила серьезная боязнь того, что если он навсегда вернется в Понтито, его воспоминаниям наступит конец, а значит, придет конец и его работе. Поэтому меня нисколько не удивило, что Франко отклонил множество предложений побывать снова в Понтито и даже не поехал на выставку, организованную прямо на улицах городка. Теперь в Понтито наезжали другие художники, но только для них он представлял временный интерес, особо не отличаясь от других тосканских селений.

Очередной поездке в Понтито Франко предпочел свою студию. Едва закончив одну картину, он тут же принимался за следующую, продолжая работу, которой он уже отдал двадцать девять лет жизни и которая, казалось, никогда не будет завершена. Занялся Франко и другим видом творчества: стал изготавливать из картона макет Понтито — кропотливый и долгий труд его не смущал. Он также намеревался заснять свои картины на кинопленку и, подобрав подходящую музыку, смотреть свой собственный фильм, представляя, что совершает прогулку по своему городку. Франко также планировал оцифровать свои многочисленные картины, чтобы использовать их в дальнейшем для моделирования виртуальной реальности.

Когда я только познакомился с Франко, художником, рисующим лишь по памяти, и увидел его картины, то про себя сравнил его с Прустом, известным как «поэт памяти». Сначала я думал, что между ними и впрямь существует сходство: оба творческие натуры, отгородившие себя от реальности, чтобы погрузиться в мир своего далекого детства. Но затем я взял в толк, что творчество Франко отличается от творчества Пруста. Марсель Пруст, правда, тоже грезил о прошлом, об «утраченном времени» и искал дверь в это прошлое. Но Пруст преуспел в своем начинании (частично благодаря «невольным воспоминаниям», частично благодаря упорным интеллектуальным усилиям) и сумел завершить работу, придав ей психологическую и художественную законченность.

Франко пошел другим путем. В его работах не нашел отражения «внутренний мир» Понтито, вместо этого все написанные Франко картины явили собой статичные «декорации», оставив «за кулисами» обитателей городка и саму жизнь во всех ее проявлениях. Впрочем, Франко можно понять. Он рисовал картины, руководствуясь своими видениями, да и, вполне вероятно, рисовать другие сюжеты у него не было особенного желания, а если такая мысль когда-либо и являлась ему, то он ее отвергал, боясь сойти с предначертанного пути.

И все же отдадим Франко должное. Начиная с 1970 года, он нарисовал сотни картин и собирался написать еще великое множество — начиная от видов Понтито издали, с проезжей дороги, и заканчивая видом церквушки с изображением ее каждого камня. Он также намеревался построить в Понтито большой музей с собранием своих лучших картин (городской художественный архив), что явилось бы венцом его достижений и стало бы выполнением обещания, которое он, будучи мальчиком, дал своей матери: «Я воссоздам для тебя Понтито».

6. Вундеркинды

Фейетвиллский «Обсервер» от 19 мая 1862 года содержал необычное сообщение, написанное корреспондентом издания Лонгом Грэбсом, побывавшим в Кэмп-Мангуме.

Тринадцатилетний слепой негр Том давал представление перед собравшейся публикой в переполненном зале. Слепой недоумок поражает своим музыкальным даром, удивительной памятью и безошибочной имитацией. Он никогда не учился музыке, только слушал, как играют другие, и тем не менее ошеломляет публику тем, что, прослушав опытных музыкантов, тут же повторяет услышанное с тончайшими оттенками экспрессии. Его коронный номер — одновременное исполнение трех музыкальных произведений. На этот раз Том одной рукой исполнял «Хорнпайп» [156] Фишера, другой играл «Янки Дудл», [157] а сам вдохновенно пел «Дикси». [158] Он также играет на фортепьяно, повернувшись к инструменту спиной и вывернув руки. Том и сам сочиняет музыку. Он сыграл написанную им «Битву при Манассасе», [159] яркую музыкальную пьесу, поражающую экспрессией. Природа обделила Тома умом, но наделила взамен невероятным талантом.