Глаза ее смотрели на собеседника не мигая и горели недобрым огнем, как глаза василиска. Фактически она абсолютно недвижима, и даже дыхание было едва заметным. Она явно негодовала и возмущалась моим присутствием и раздражалась от моих вопросов, отвечая на них злобным фырканьем, плевками мокроты и короткими слогами. Наряду с мисс К. она являла собой в то время наиболее страшное и самое жалкое из виденных мной человеческих существ.
Таким ее состояние оставалось еще три года, когда я ввел ее в наше постэнцефалитическое сообщество и начал лечить препаратом леводопа. Должен признаться, она отказалась принимать препарат, когда я спросил ее об этом, и мне пришлось давать порошок, смешивая с пищей. Я поступил так после долгой внутренней борьбы, поддавшись на уговоры медицинских сестер, ухаживающих за больной длительное время, которые утверждали, что за страшной личиной Большой Берты прячется очень милая женщина, которая хочет вырваться из своего заключения, как узник из тюрьмы. У нее не было ни семьи, ни друзей, которые могли бы сказать «да» или «нет» от ее имени.
Эффект леводопы был разительным и внезапным, наступив на дозе 4 г в сутки. Оцепенелая, замороженная ригидность вдруг дала трещину и разрешилась мягкими плавными движениями. Голос стал громче и ровнее, утратив обычное взрывное свойство плевков и заикания. Когда изумленные медицинские сестры позвали меня в палату, войдя туда, я увидел улыбающуюся и жестикулирующую миссис Т., которая непрерывно трещала, обращаясь к медсестрам. Мне она сказала: «Чудесно, чудесно! Я куда-то двигаюсь, это какой-то дурман, мицфа. Слава Богу, у вас хватило ума дать его мне!»
Празднуя свое пробуждение, миссис Т. объявила, что желает получать кварту шоколадного мороженого с каждой едой и большую клизму с оливковым маслом («но именно большую») каждое утро и каждый вечер. Три недели она разговаривала сама с собой на идише или на гортанном английском с сильным еврейско-польским акцентом, смеясь и журча. Все ее разговоры вращались вокруг местечка, где она росла, будучи ребенком. В это же время она принялась часто петь еврейские песенки и разухабистые морские баллады, подражая басу старого морского волка — к ярости и изумлению соседок по палате. «Спящая красавица», без сомнения, проснулась, но в виде совершенно регрессивном и ностальгическом. Рот, прямая кишка и прошлое — вот что ее интересовало и имело для нее значение. Ей еще предстояло развить способность к текущим человеческим отношениям.
На этом этапе я сделал миссис Т. маленький подарок, чисто символический — кактус со страшными, но очаровательными колючими шариками. Она была очарована этим растением и немедленно к нему привязалась, ухаживая за ним и разглядывая часами до самого вечера. У меня было впечатление, что кактус стал не только первой принадлежащей ей лично вещью, но и первым опытом ее отношения к живому существу за все время пребывания в темнице госпиталя «Маунт-Кармель».
Осенью 1969 года миссис Т. стала отличать и признавать человеком работающего у нас физиотерапевта, который каждый день купал ее и массировал ей руки, а также изобрел специальные приспособления, с помощью которых больная могла захватывать и удерживать предметы как пинцетом. До этого времени, как мне кажется, миссис Т. не слишком отчетливо различала медицинских сестер, которые ухаживали за ней, но относилась к ним одинаково, не делая различий, как царица термитника, которой служат идентичные рабочие термиты. Когда оставалась без кактуса и без своего любимого физиотерапевта, она снова становилась враждебной, жадной, подозрительной, упрямой, негативной, драчливой, сварливой и обвиняющей. Но растение и физиотерапевт будили в ней лучшее, что было в ее личности.
Трогательное событие произошло в конце 1970 года, когда наш социальный работник после почти трехлетнего наведения справок смогла найти ее давно потерянную дочь. Дочь, как выяснилось, приехала в Америку еще в тридцатые годы, но никогда не пыталась разыскать мать, так как остальные члены семьи убедили ее, что она умерла. Воссоединение не было простым и легким — с обеих сторон присутствовало безмолвное оценивание и рассматривание, но то было только начало. За ним последовали месяцы разногласий, споров, ссор, вспышек ярости, молчания, но непостижимым образом к середине 1971 года между матерью и дочерью установились очень теплые отношения, и они стали приветствовать друг друга с радостью и удовольствием. От недели к неделе миссис Т. все более очеловечивалась, выбираясь из западни регресса, одиночества и нереальности. Доброе отношение с дочерью стало нитью, которая обозначила путь из лабиринта безумия и из пропасти небытия.
В течение последнего года мы наблюдали некоторые осложнения, связанные с длительным приемом леводопы — повторное появление ригидности, заикания и т. п., — но при всем том можно считать это состояние вполне терпимым, учитывая, что она была настоящим мертвецом на протяжении сорока восьми лет.
Мистер Г. родился в 1910 году, прилично учился в школе и казался нормальным во всех отношениях до тринадцатилетнего возраста, когда заразился сонной болезнью и девять недель провел в глубоком ступоре, совершенно беспомощный и нуждающийся в зондовом питании. По выздоровлении у него появилось расходящееся косоглазие справа и другие признаки паралича третьего черепно-мозгового нерва. Кроме того, он жаловался на «чудные ощущения в голове», «какие-то странности» и на то, что он стал «каким-то не таким, как раньше».
Он не смог окончить школу — стал считаться умственно отсталым, и его отправили работать на фабрику гофрированных коробок. Следующие двадцать лет жизнь мистера Г. была монотонной и ничем не примечательной. Он приходил на фабрику каждый день в одно и то же время, минута в минуту, работал в одном и том же темпе всю смену, выходил с фабрики в пять, ужинал и проводил вечер с родителями, ложился спать в десять и вставал в шесть. Поведение его в течение этих двадцати лет было настолько обыденным, что его хочется назвать стереотипным.
Каждый день он одними и теми же словами приветствовал одних и тех же людей, говорил о погоде и погружался в молчание. Каждый день прочитывал заголовки и подзаголовки в газетах. У него не было увлечений, интересов, друзей, социальных и сексуальных отношений. Он двигался как робот по своей скучной, неизменной и безжизненной дороге прозябания подобно миллиону «хронических амбулаторных шизофреников» на улицах Америки. Два или три раза в год его внезапно охватывала ярость, он на кого-нибудь нападал: всегда жертвой был какой-нибудь старик, который, как ему казалось, слишком пристально на него смотрел и пытался соблазнить.
В тридцать пять лет самому мистеру Г. стало ясно, что он перестал справляться с работой из-за определенного замедления темпа движений и речи. В тридцать семь лет его уволили с фабрики, и он пополнил полумиллионную армию безработных паркинсоников. Потеряв работу, мистер Г. «распался на куски», стал возбужденным, впал в депрессию и начал страдать бессонницей. Монотонная структура жизни была поколеблена и потрясена в самых своих основах. Он начал бродить по улицам, неухоженный и грязный, выкрикивая и бормоча ругательства. В таком состоянии мистер Г. был доставлен в психиатрический госпиталь штата, где постепенно вновь обрел былую монотонность и уравновешенность поведения. В 1950 году его перевели в «Маунт-Кармель».