Со смятенной душой уходил Кирьян в армию, как ни успокаивал себя, как ни настраивал на лучшее. Слухи о тягостях армейских будней, об особой придирчивости командиров к новичкам, витали на каждом углу, находя тем самым подтверждение их несомненности. Даже воровская братия, навестившая его перед отправкой на призывной пункт, качая головами и усмехаясь, утверждала, что их юному собрату Арсению в зоне живется куда вольготнее, нежели зачуханным салагам в краснознаменных казармах. Выбор между тюрьмой и армией, конечно же, существовал, но только не для него. Вера говорила твердо и определенно: от испытаний не уклоняются, ибо они — от Бога.
Даша, отпросившись с работы, пришла попрощаться, принесла связанные ей теплые шерстяные носки, узелок со снедью в дорогу. Ни слез, ни причитаний себе не позволила, лишь перекрестила, поцеловала в губы крепко, сказав:
— Все у нас с тобой получится. Перетерпим. За меня — не сомневайся ни в чем. Тебе предназначена, твоей и буду.
Вместе с Кирьяном призывался и ровесник его Федя, совершенно раздавленный страхом перед грядущим. Кирьян ободрял товарища как мог, однако напрасно — тот словно забился в раковину мерещившихся ему кошмаров, замуровавшись в ней изнутри.
Переживания за судьбу своего единственного друга, безропотного ко всякому злу, неспособного за себя постоять, наполняли душу Кирьяна беспомощной тоской.
На призывном пункте, похожем на арестантский загон, их уже ожидали «купцы» с погонами. Федю тут же определили в строительные войска, а Кирьяном отчего-то заинтересовался молодой и строгий лейтенант-пограничник, дотошно выспросивший о семье, интересах и планах на будущее. Разговор зашел о таежных навыках призывника, о его знании оружия, и уж тут-то Кирьян лейтенанта не разочаровал, слушал тот его с интересом, а после подвел итог:
— Ну, ты определенно подходящий экземпляр, собирайся…
Вечером проплыли в сутолоке путей, паровозов, вагонов, заводов и бесконечных труб, столица области и прилегающие к ней промзоны. Поезд нырнул в закопченный тоннель, свистнул гудком, из форточки ударило жженым угольным запахом, вспыхнул неровный свет в купе, и Кирьяна захватило волнующее чувство дороги.
А спустя несколько дней он оказался в учебной роте погранвойск на китайской границе. И, к великому изумлению своему, никаких напастей в армейской службе не обнаружил. Все в ней для Кирьяна было согласно с его натурой и до конца понятно. Ранний подъем был для него не таким уж и ранним, физические нагрузки, к которым привык сызмальства, виделись шалостями, а однообразие быта легко скрашивалось тем, что неотъемлемо существовало в нем самом: воспоминаниями о Даше, о всем радостном, что было в жизни, о любимых героях книгах, с кем он соразмерял себя… В нем таилось много миров, и в каждый лежала открытая дорога, и в них он легко укрывался от всякой скуки. Кроме того, его окружали новые люди, чьи характеры и чаяния стоило осмыслить.
Ничем не ущемила его армия, хоть грубости, глупости, чванства и приспособленчества в ней хватало с избытком. Но проявления этих мелких человеческих страстей он отметал от себя, как наносную шелуху, хотя пороки и достоинства каждого отмечал и запоминал крепко.
Немногословный, опрятный, исполнительный, не получивший ни единого замечания в учебной роте, он был рекомендован взводным в школу сержантов, но сумел отказаться от зачисления в инкубатор младших командиров, отринув будущие блага лычек, но зато избежав нудной муштры и протирания штанов за партой в четырех стенах. Этого ему с лихвой хватило в классах прежнего образовательного заведения.
Он торопился скорее покинуть казарменную выхолощенную атмосферу порядка и распорядка, не дававшую дышать полной грудью и будто отвергавшую все вольное и живое, что лежало вне пределов ее застойного пространства. Кирьяна влекла настоящая служба, наполненная живым содержанием и практическим смыслом, где встреча с новым и внезапным оказывалась правилом, а не исключением, и где была возможность сотворчества или же столкновения с силами и обстоятельствами, способными утвердить его личность, а не превратить в тупой и ограниченный механизм.
Его послали, видимо, оскорбившись отказом выйти в первачи, на самую дальнюю заставу в тайге, располагающуюся рядом с поселком, являвшим скопище десятка еще дореволюционных бараков, где некогда обретались ссыльные, а ныне ютились какие-то замшелые личности, перебивавшиеся Бог весть чем.
Впрочем, бытие на задворках цивилизации его не смущало, да и смутить не могло. Он оказался в привычном, до мелочей понятном ему мире, разве с иными условиями проживания и родом занятий.
Поздним вечером, по прибытии на заставу, представился командиру, тот отправил его к старшине за бельем, а после оказался Кирьян в помещении казармы, а точнее сказать — спальни. Просторная, с чисто вымытыми полами, с пестрыми ватными одеялами, неуставными пухлыми подушками в изголовьях, она поразила его каким-то вызывающим несоответствием всей философии уже познанной им армии с ее воинствующим отрицанием какого-либо комфорта.
— Стараемся жить по-людски, — донесся из-за спины голос старшины. — Служба тут — не зефир с мармеладом, но койки у нас — как в санатории… Сменные ребята в соседней комнате придавливают, другие на службе, так что осваивайся сам.
Проснулся Кирьян от ударивших в сознание звуков неясной природы, донесшихся извне: то ли возбужденного клекота, то ли надрывных воплей. Выглянул в окно. Сбоку от дома, на подсобном сарае, уцепившись когтями в желоб водостока, сидели, свесившись с него, две сороки, восхищенно обсуждая между собой драку двух котов, происходившую прямо под ними, у стены сарая, и сопровождающуюся яростными завываниями, шипением и плевками.
Это была настолько неожиданная, исполненная деревенской безмятежности картина, что он расхохотался невольно, но тут же и оборвал смех: в спальню, расстегивая ремни и гимнастерки, входили солдаты.
Короткие изучающие взгляды усталых глаз, вопрос рослого белобрысого сержанта:
— Новенький? Очень хорошо! Сегодня на картошке, завтра — дневальным по конюшне. Инструктаж — по ходу пьесы.
Вмененные Кирьяну обязанности ничего уничижительного в себе не содержали, соответствуя графику всеобщих повинностей. «Дедовщины» на заставе не было в принципе. Здесь каждый не расставался с оружием, здесь дорожили товарищем и его рабочими руками, а круглосуточные хлопоты по общему хозяйству исключали неограниченность привилегий по выслуге лет. Конюшня, свинарник, курятник, сеновал, картофельные грядки, вольеры с собаками, требовали неусыпного внимания и ухода. Личное же благополучие зависело от одного: от добросовестности и стойкости. А подобных качеств Кирьяну было не занимать.
В небольшом скученном коллективе в людях разбираются быстро. И уже спустя неделю Кирьяна безоговорочно признали полезным и необходимым человеком. Его сослуживцы — выходцы из центральной России, из ее больших городов, тут же уяснили и его первенство в знании окружавшего их мира тайги. В отличие от него, они не умели добывать зверя, пугались незнакомых чащоб, не ведали пользы многих корней и трав, и даже не понимали, что в добыче кабана или медведя старенькое охотничье ружье с надлежащей пулей куда основательнее, нежели скорострельный автомат, предназначенный для убийства самого опасного хищника на земле — человека. Да и что за толк от автомата на охоте в тайге? Пули прошивают зверя, как иглы, и он уходит, а рикошет от деревьев такой, что собственный свинец тебя же и накажет.