Эта вторая полукриминальная экономика, бодро и повсеместно развивающаяся в стране, высокоидейному Кирьяну претила, однако, не понимая природы ее возникновения, он чувствовал повсюду ее диктат, и дело оставалось за малым: или диктату не подчиняться и прозябать, либо принять его, как должное. То есть: самостоятельно добывать недостающее или же воровством компенсировать недоимки, числящиеся за властью, занятой своими делами, в том числе — принципиально противоречащими провозглашаемой коммунистической идеологии. Арсений на это заметил: человек не может быть одновременно русским, богатым и честным. Увы!
Родители навестили их по рождению первенца, прожили едва ли не месяц, изрядно подсобив в уходе за ребенком, а на прощание отец сказал:
— Правильно все идет, но не твое это… в дворниках. Ладно, жизнь сама все наладит. А институт — это дело, это — будущее.
— Я ж на агронома учусь…
— Вот и правильно. Свет на асфальте московском не сошелся. Но пока — чего ж — осваивайся, обживайся. Это — большая школа. И еще: дачу купи, ребенку воздух нужен. Да и вам с Дашей она не лишней будет.
— На какие-такие…
— Камни целы? Вот теперь даю тебе благословение… Распоряжайся по своему разумению. А я посмотрю, какое оно у тебя.
Долго и мучительно размышлял Кирьян над своим решением, но неотвязно стояла перед его глазами соседская красавица-«Победа», манила своим лаковым сверканием, тяжелой основательностью, матовым хромом облицовки, урчанием неведомого механизма, называемого мотором…
И в один из воскресных дней, преисполненный решимости, поехал Кирьян в район «Сокол», на окраину города, где в остатках некогда обширного села, раскинутого по обочинам бывшей тверской дороги, располагалась одна из изб, нужными людьми населенная.
Кряжистый бородатый старик, выслушав с порога его пароль-представление, пригласил в дом.
Вошел в большую, в три низких окна, комнату. Обстановка была сборной: платяной шкаф старой дешевой работы с глубокими бороздами царапин на мягком, по клею, лаке, покрывавшем отделанную «под красное дерево» мягкую сосну, черную там, где касались руки; светлый высокий комод с зеркалом на верхней доске, покрытой тюлевой накидкой; разномастные стулья и старинный сундук, окованный погнутой, отставшей резной жестью.
На дощатом крашеном полу протоптались дорожки, на стенах по грязноватым голубым обоям были приколоты выцветшие семейные фотографии и, для красоты, «картинки»: пейзажи, киноактрисы с обложек журналов, отрывной календарь.
В середине комнаты — большой круглый стол на изогнутых ножках-лапах; в дальнем углу — широкая никелированная кровать со взбитыми перинами и с пирамидой подушек. Над кроватью — икона с темными, не разберешь ликов, образами и с горящей лампадой. Запах воска, — стоялый, густой, который сразу при входе в дом охватил Кирьяна.
Он перекрестился на образ. На его поклон старик вкрадчиво вопросил из-за спины:
— Присесть не угодно ли? Стульчик вот возьмите…
Хозяин дома оказался таким, каким его описывал отец: бородища, плотная фигура под надетым на черную сатиновую косоворотку порыжелым пиджаком, над бородой задранный толстый нос, не дряблый, а твердый, глаза выпуклые, взгляд пристальный и, как показалось Кирьяну, нагловатый.
— Вот, — сказал Кирьян, — положив на хозяйский стол камень. Не смущаясь ни нависшими над его затылком сивыми бровями, ни хмурой нелюбезностью собеседника, продолжил: — Слово за вами, смотрите. Правильную цену знаю…
— Цена-то — ладно, — откликнулся старик. — Правильных людей знать надо, это главное…
Достал из комода лупу, долго изучал изумруд, то и дело качая головой удивленно. После обернулся к Кирьяну. Спросил:
— И что это, как думаете, юноша?
— Изумруд, — пожал плечами Кирьян.
— Ну, пусть будет изумруд, — согласился старик, широко и безмятежно улыбнувшись. — Спорить не стану. — И какая ваша правильная цена за этот, так сказать, изумруд?
Эта улыбка, обнажившая его крепкие и крупные зубы, придала ему сходство с лукавой и благодушной физиономией обезьяны породы шимпанзе.
Кирьян, усилием воли заставив провернуться язык, назвал обозначенную отцом несуразную, как ему казалось, цифру.
Старик на мгновение задумался. После, усмехнувшись, промолвил:
— Нет уже сил на торги… Будь по-вашему. Только такой суммы по известной причине дома не держу. Извольте часок погулять, милейший. Церковь напротив, кладбище историческое… Есть на что посмотреть, есть где лишний раз знамением божием себя осенить… А там и дельце наше грешное обтяпаем, друг в друге не обманувшись…
Любого подвоха обреченно ожидал Кирьян от этого дедка с запутанной и лихой, как он сразу уяснил, жизненной историей, но только расчет произошел честно и доверительно, и лишь один вопрос задал ему многоопытный барыга на прощание:
— Еще на такие камушки рассчитывать могу, мой юный дружок?
— Думаю, да, — ответил Кирьян. — Только… вопрос у меня: что за камень? Я так понимаю, что не совсем это и изумруд…
— Ну… нехарактерных свойств, — откликнулся старик. — Редких. Но зачем вам всякие нюансы, касающиеся минералогии и ювелирного дела? Вы хотели свою цену, и вы имеете эту цену в своем кармане, как говорят те люди, которые завтра начнут огранку вашего казуса…
— Что?
— Неважно. Жду вас с нетерпением. Но — торопитесь. На следующей неделе мне, увы, стукнет восемьдесят…
На следующей неделе, как ни подмывало Кирьяна купить заветную «Победу», отправился он не в магазин за машиной, а обучаться на водительские права. Вернее, на удостоверение, ибо какие у водителя права? Даше сказал, что на покупке автомобиля настоял отец, приславший деньги.
— И куда нам ездить на такой роскоши? — спросила она. — В магазин я и на девятом месяце на ногах управлялась…
— Дача детям нужна? — прищурился на нее Кирьян.
— Каким еще детям?..
— Думаешь, я на одном остановлюсь?
Она молчала.
— А вашу ватагу в электричках и растерять недолго. Все поняла?
— Если не все — разъяснишь… — Она прильнула к нему. — Как я люблю тебя, милый, как свезло мне, аж сглазить боюсь…
Кирьян обнял жену, изнывая от стыда: он ничего не мог сказать ей про изумруды, и тайну их обещал хранить отцу при последней встрече, прочтя его наказ в прощальном взгляде, и ответив ему взглядом ответным…
— Отец-то… — продолжала тем временем Даша. — На такие деньжищи тратится, что я от того сама не своя…
— На себя и тратится, — сказал Кирьян. — На будущее свое. Головой-то подумай.
— Нехорошо так, — сказала Даша. — А то б мы его и нищего не приняли?
— Я — о семье, о родстве кровном… — смутился Кирьян. — Да и будущее общее у нас, как ни крути…