– Ah! Toi aussi, ma chère! – сказала Джейн ди Сан Фаустино. – Je t’ai vue de loin avec un tel visage ce jour-là. Je me suis dit tout de suite: ça y est, elle s’est cogné le petit juif [426] .
– Что за необыкновенный город Рим! – сказал лорд Перт. – Здесь вечность витает в воздухе. Все становится легендарным, даже светские сплетни, вот и сэр Энтони Иден стал частью легенды. Il lui a suf d’un séjour d’une semaine dans la Ville Éternelle, pour entrer dans l’éternité [427] .
– Qui, mais il en est sorti bien vite, le malin! [428]
Это был золотой век для гольф-клуба, счастливые, драгоценные для Аквасанты дни. Потом пришла война, и course, поле, для гольфа превратилось в своеобразную paseo, аллею, где молодые римлянки гуляли под взглядами Галеаццо Чиано и его приближенных, держа сверкающие drives, клюшки, для гольфа в маленьких белых руках. Звезда Галеаццо, взошедшая в красноватых военных испарениях, быстро взлетела над горизонтом, и новый золотой век и по-новому счастливые, драгоценные дни вернулись в гольф-клуб, где все имена, манеры, взгляды и костюмы стали несколько излишне новыми и слишком ярко окрашенными, чтобы не вызывать подозрения, иногда и несправедливого, какое обычно вызывают мужчины и вещи слишком новые в этом слишком старом мире, где подлинность никогда не определялась ни новизной, ни молодостью. Сам чрезвычайно быстрый взлет Галеаццо и его двора был ярким признаком незаконности, в чем было невозможно ошибиться.
Уже уехали англичане, уехали французы, многие другие иностранные дипломаты собирались покинуть Рим, место англичан и французов заняли немецкие дипломаты, а на место старого свободного изящества и счастливой отрешенности пришел чувственный упадок нравов, определенное недоверие и неопределенный дискомфорт. Робкое улыбчивое изящество являла собой княгиня Анна Мария фон Бисмарк (ее шведское ясное лицо казалось вышитым по голубому шелку небес на фоне пиний, кипарисов и могил Аппиевой дороги) и другие молодые женщины немецкого посольства, к нему примешивались жеманность и скованность, тонкий сладостный скулеж и сожаление от ощущения себя иностранкой в Риме – городе, в котором любая другая иностранка чувствует себя римлянкой. Молодой двор Галеаццо Чиано был легкомысленным и расточительным, это был двор тщеславного и капризного вельможи, в который попадали только по женским рекомендациям, а покидали только из-за внезапной немилости правителя, это был рынок, где торговали улыбками, почестями, должностями и синекурами. Королевой двора, как водится, была женщина, однако не молодая и красивая фаворитка Галеаццо, а женщина, при которой сам Галеаццо был фаворитом, poulain, жеребчиком, которую римское общество приняло уже давно, хотя и не без упрямого сопротивления вначале, которая заняла определенное главенствующее положение при дворе, положение, доставшееся ей с фамилией, рангом, состоянием и ангельской душевной склонностью к интригам; беспокойное историческое чутье и осознание социальной значимости своего класса подавляли в ней изначально слабое и неуверенное политическое чутье.
Уже не оспариваемое положение «первой леди» Рима, замешательство, в котором по причине военной неразберихи и неуверенности в будущем оказалось римское общество, своего рода языческое отчаяние, которое зарождается в жилах старой католической аристократии с приближением любой угрозы, а также крушение моральных принципов и устоев, что является предвестником глубоких изменений, – все это помогло княгине Изабелле Колонне за короткое время превратить свой палаццо на площади Святых Апостолов в цитадель принципов вседозволенности, которые на политическом и светском поприще с новым живым блеском представлял граф Галеаццо Чиано и его двор. Это оказалось неожиданностью только для тех, кто не ведал о политической кухне римской знати в последние тридцать-пятьдесят лет, или для тех, кто, не будучи посвященным в «придворные тайны» цвета общества, не принимал в расчет истинное положение Изабеллы в римском свете.
То, что Изабелла на многие годы взяла на себя роль непреклонной весталки самых суровых принципов законности, не мешало тому, что la petite Sursock, маленькую Сурсок (так называли Изабеллу первое время после ее бракосочетания, когда она только приехала в Рим из Каира и Константинополя вместе с сестрой Матильдой, женой Альберто Теодоли), многие считали parvenue, выскочкой, и что в дорического ордера доме рода Колонна она представляла ордер коринфский. Затем, оказавшись перед лицом итальянской вседозволенности, которую Муссолини и его «революция» вознесли на пьедестал, Изабелла на несколько лет, вплоть до конкордата, взяла на вооружение сдержанность и с чистой улыбкой отошла, так сказать, «к окну». Она отрегулировала свои отношения с увиденной из окна палаццо Колонна «революцией», строго следуя этикету и протоколу, что позже послужило ей при составлении знаменитого контракта о сдаче внаем жилья несчастной миссис Кеннеди, которая долго жила квартиросъемщицей в апартаментах палаццо Колонна. В тот день когда Изабелла открыла свои двери Итало Бальбо, «законопослушный» Рим этому не удивился, и нельзя сказать, что эта новость привела к скандалу. Но, наверное, никто так и не понял истинных и тайных причин как изменившегося поведения Изабеллы, так и присутствия Итало Бальбо в салонах дворца на площади Святых Апостолов.
Не только для Изабеллы и римского общества, но и для всего итальянского народа война стала тем, что испанцы в тавромахии называют el momento de verdad, моментом истины, то есть моментом, когда человек стоит перед быком со шпагой в руке: в этот миг и проявляются verdad, истинные качества и человека, и стоящего перед ним животного. Все человеческое и животное тщеславие рассыпается в прах, человек в этот момент наедине со зверем наг и одинок, как и сам зверь. В начале войны, в тот самый момент истины, Изабелла тоже была одинока и беззащитна, но она распахнула массивные двери палаццо Колонна перед Галеаццо Чиано и его придворными, тем самым сделав очевидным свой окончательный выбор между принципами законопослушания и принципами вседозволенности и превратив дворец на площади Святых Апостолов в то, чем был парижский епископат во времена кардинала де Ретца, то есть в вертеп королевства; во дворце собиралось все двусмысленное и фальшивое, всплывшее на поверхность в последние годы того нового Рима и новой Италии, в которой Изабелла, взяв на себя роль кардинала де Ретца, правила как королева, не отказываясь, однако, от древней и сладостной коварной предрасположенности души к тирании, и где Галеаццо фигурировал скорее как средство этой тирании, но не как тиран.
Уже не было белых роз и красной зимней клубники – королевских даров первого урожая, которые до начала войны прибывали ежедневным авиарейсом из Ливии, присылаемые Итало Бальбо для украшения стола Изабеллы (Итало Бальбо был мертв, и мертвы были розы и зимняя клубника из Ливии), но были улыбающиеся лица, цветущие щеки, клубничные губы молодых дам, которые Изабелла предлагала в виде королевских даров первого урожая ненасытному тщеславию Галеаццо.