В заблуждение, что граф Галеаццо Чиано был противником Муссолини, человеком, на которого Лондон и Вашингтон взирали с доверием, впали многие, не одна только Изабелла. Сам Галеаццо, тщеславный и самодовольный оптимист, в глубине души был убежден, что пользуется симпатией у всего английского и американского общества, что, по расчетам Лондона и Вашингтона, является единственным в Италии человеком, способным принять (после неизбежного бесславного окончания войны) непростое наследство Муссолини и без непоправимых разрушений, бесполезного кровопролития и серьезных социальных волнений совершить переход от фашистского режима дуче к новому режиму, навеянному либеральной англосаксонской цивилизацией. Что, в конце концов, он единственный, кто может гарантировать Лондону и Вашингтону восстановление социального порядка, который Муссолини грубо нарушил и который война грозила до основания потрясти.
Да и как могла несчастная Изабелла не впасть в благородное заблуждение, когда в этой восточной по крови женщине, скорее египтянке, любовь к Англии составляла часть натуры, воспитания, привычек, моральных и материальных принципов? Поэтому она и стремилась найти или выдумать в других людях то, что глубоко и сильно чувствовала в себе и желала видеть в других. С другой стороны, в Галеаццо – в его натуре, характере, в манерах и внешних проявлениях, которые, казалось, обнаруживали в нем политика, – она открыла черты, внушающие ей доверие, возрождающие в сердце живые, великие надежды, чуть ли не создающие ощущение идеального родства между ней и графом Чиано, а были это недобрые восточные черты итальянского характера, прежде не проявлявшиеся так сильно, как когда критическое военное положение страны стало приближаться к своему фатальному исходу. У Галеаццо было много таких черт, еще более обострившихся, как он сам с удовлетворением сознавал, то ли из-за его не тосканских, а греческих корней (он родился в Ливорно, но его предки, простые рыбаки, владевшие несколькими жалкими лодками, пришли из Формии, что возле Гаэты; да и сам Ливорно – единственный из всех итальянских городов, где Восток со всей своей подлинной непосредственностью цветет пышным цветом), то ли из-за плохого воспитания, которое он получил от своей чудесной фортуны, то ли, наконец, из-за его типично восточного, как у паши, отношения к богатству, славе, власти и любви. Неслучайно Изабелла инстинктивно почувствовала в Галеаццо своего, одного из рода Сурсоков.
Так, за короткое время Изабелла стала вершителем политической жизни Рима, разумеется, в том совершенно светском смысле, какое имеет слово «политика» в высшем свете. На чей-то неискушенный взгляд, остановившийся на разных проявлениях ее улыбчивой дерзости, она могла показаться даже счастливой. Но это ее счастье, как всегда случается в силу непонятных обстоятельств в разложившемся обществе тревожных времен упадка, постепенно обретало черты морального безразличия, печального цинизма, точным отражением которых был маленький двор, собиравшийся за столом ее дворца на площади Святых Апостолов.
За этим столом собиралось все лучшее и худшее, что мог предложить Рим в отношении имен, манер, репутаций и нравов. Приглашения в палаццо Колонна составляли, пожалуй, предмет самых амбициозных, хотя и легко удовлетворяемых вожделений не только молодых женщин римского высшего света (уже начинали переступать фатальный порог забытые Венеры с юга, отпрыски ломбардских семейств, жительницы Пьемонта и Венеции, спустившиеся с Севера составить соперничество римским конкуренткам, и не одной удалось смешать в собственной утробе новую безродную кровь Чиано с благородной и знатной кровью семейств Т*, Ч* и Д*), но и мелких артисток «Чинечитта́», римской киностудии, к которым в последнее время как бы из-за некоторой совершенно прустовской утомленности или из-за кажущейся нужды в искренности, казалось, все больше тянуло графа Чиано.
С каждым днем увеличивалось количество «вдов Галеаццо», как называли тех наивных фавориток, впавших в немилость у легко воспламенявшегося и очень легко утомлявшегося как в делах государственных, так и в делах любовных графа Чиано, которые приходили излить свои слезы, свои признания и свою ревность на грудь Изабеллы. В назначенный день три раза в неделю между тремя и пятью пополудни Изабелла принимала «вдов Галеаццо», этот день окрестили «вдовьим днем». Она встречала «вдовиц» с распростертыми объятиями и улыбкой, словно поздравляя с тем, что им удалось избежать некоей опасности или некоей неожиданной удачи; казалось, она испытывала необычайную радость, единственное в своем роде удовольствие, болезненное, почти физическое наслаждение, когда вплетала свой несколько визгливый смех и слова неизмеримой радости в слезы и плач бедных «вдовиц», в которых было больше злобы, унижения и гнева, чем искреннего горя и глубокой любовной муки. Это были мгновения, когда злой гений Изабеллы, ее гений интриг и иллюзий взмывал к благородным высотам подлинного искусства, свободной игры, бескорыстной, почти невинной безнравственности: она смеялась, шутила, становилась жалостливой и плакала, но всегда с искрящимися радостью и удовольствием глазами, как бы проникаясь таинственной мстительностью за слезы гнева и унижений тех бедняжек. В искусстве этой игры Изабеллы materiam superabat opus [429] . Сокровенная тайна Изабеллы, которую недоброе любопытство Вечного города уже столько лет напрасно пыталось разгадать и выведать, могла быть раскрыта в такой момент чьим-то нескромным глазом, если бы патетичная сцена триумфа Изабеллы и «вдовьего» унижения потерпела стороннего наблюдателя; однако того немногого, что просачивалось из признаний какой-нибудь «вдовы», удивленной и озадаченной странной радостью Изабеллы, было вполне достаточно, чтобы пролить разоблачительный свет, мутный и сентиментальный, на таинственную натуру несчастной Изабеллы.
С каждым днем все более сгущалась вокруг Галеаццо и его элегантного и раболепного двора атмосфера безразличия, презрения и ненависти, определяющая, пожалуй, моральный климат всей несчастной Италии тех дней. Может быть, в определенные моменты и сама Изабелла чувствовала, как темнеет вокруг нее неясный горизонт, но она не видела того, чего не хотела видеть, целиком погруженная в свои химерические надежды, в построения своей благородной интриги, которая должна была дать Италии возможность преодолеть страшное, неизбежное испытание поражением и, как новой Андромеде, броситься искать спасения в любовных объятиях английского Персея. Все постепенно рушилось вокруг нее, и граф Чиано с каждым днем все более усугублял положение своими тщеславными выходками, своим непониманием реальной ситуации в стране, подтверждая тем самым то, что она (возможно, только она одна) уже давно поняла: влияние Галеаццо в Италии – ничтожно, в политике он играет исключительно формальную, декоративную роль. Однако все это еще не могло посеять в ее душе горечь и недоверие, раскрыть ей глаза, подтолкнуть к осознанию своей фатальной ошибки, все это приводило лишь ко все более глубокому погружению в великолепную иллюзию и давало новые основания для гордости за Чиано. Галеаццо – человек завтрашнего дня, и какое имело значение, если он не был человеком дня сегодняшнего? Изабелла была единственной, кто еще верил в него. Этот милый богам молодой человек, человек, которого щедрые и завистливые боги с избытком одарили удивительными качествами и еще более удивительным везением, однажды мог бы спасти Италию, он мог бы сквозь языки пламени пронести ее на руках к безопасному и щедрому лону Англии. В эту свою апостольскую миссию Изабелла вложила огонь Флоры Макдональд [430] .