– Знаешь, почему я напал на тебя в «Миди»?
Я ответил, что не знаю.
– Потому что ты был счастливчиком.
Я удивленно посмотрел на него.
– Ты уверен, что я был счастливчиком в Париже в 1931-м и 1933-м? – спросил я его.
– Ты любил одну симпатичную женщину, – сказал он, – она приезжала к тебе из Италии, а когда уезжала, плакала. Это была очень красивая и милая женщина.
– Мне вовсе не везло в те годы в Париже, – сказал я, – я чувствовал, что-то надвигается, я предчувствовал это. И часто плакал без причины. Спроси об этом у Даниэля Галеви, у Пьера Боссана Массне, у Гуенно, у Генри Мюллера, у Сабатье, у моих тогдашних друзей, спроси их, был ли я счастлив тогда.
– Я не знаю, что такое быть счастливым, – сказал мне Дориан.
– Но разве это преступление – быть счастливым? – сказал я.
– Она была очень красива, – сказал он, – и очень любила тебя. А ты был везунчиком.
Мы надолго замолчали. Ресторанный зал был пуст. Вся публика сидела на террасе. Сквозь стекло доносились приглушенные голоса, сплошь чужие: румынские, итальянские, испанские, американские – чужие голоса. А голос Дориана – голос француза. Я не люблю слушать чужие голоса в Париже. Мне милее, когда Дориан скороговоркой говорит на своем французском. Несмотря ни на что, я люблю его. Я верен дружбе. Когда меня предает друг, я остаюсь верным памяти дружбы. Я не могу ненавидеть, потому что высоко ценю дружбу, а память о дружбе дорога мне и сейчас.
– Почему ты обидел меня? – спросил я его. – Зачем оклеветал? Ты хорошо знаешь: все, что ты сказал обо мне – ложь.
– Да, я знал и знаю это, – ответил он, – но ты был счастливчиком и не знал, каково было мне, невезунчику.
– Ты сумасшедший, – сказал я.
– Кто тебе сказал, что я сумасшедший? – ответил он, пристально глядя на меня и краснея. – Это правда, я чуть не сошел с ума. Но не моя в том вина. Я делал это ненамеренно. Моя возлюбленная собиралась бросить меня. Теперь ты не сердишься?
– Нет, больше не сержусь. Я понимаю тебя.
– Не хочешь пообедать со мной завтра вечером? Будут Трубецкие. Хотелось бы, чтобы ты остался моим другом.
– Я и так твой друг, ты это знаешь.
– Нет. Ты не любишь невезунчиков.
Меня заставило написать вам как раз нежелание защищаться от выдвинутых после публикации моей книги «Капут» в Германии обвинений в том, что я враг немецкого народа и хулитель германского имени. Это обвинение совершенно не важно для меня и ничуть меня не волнует, как никогда не волновали злобная клевета и ложь на мой счет, будь они сказаны во Франции или в Италии, в Америке или в Германии.
Цель моего письма – повторить то, что я уже имел возможность сказать вам на конференциях, в дружеских личных беседах и в интервью немецкой прессе во время моего последнего длительного пребывания в вашей стране. А понравятся вам мои слова или нет, это не имеет никакого значения. Вам нравится только ложь, вы ненавидите тех, кто говорит правду о событиях в Германии за последние двадцать лет. Если бы мне захотелось завоевать ваши симпатии, прежде всего я не должен был бы публиковать «Капут» на немецком языке, затем я должен был бы поступать так, как поступают многие иностранцы, и французы тоже, когда приезжают в вашу страну: восхвалять вас, притворяться, что все плохое, сказанное о нацизме, это враждебная клевета; я должен был бы петь под сурдинку, воспевать то время, когда вы, склонившиеся под злобной, жестокой тиранией Гитлера, сами были тиранами для многих народов Европы. Я всегда ненавидел нацизм и всегда открыто писал и говорил об этом, я всегда считал нацистов бандой жестоких и недалеких тиранов, я всегда испытывал глубокое сострадание к немецкому народу, жившему под пятой жесточайшей тирании и не имевшему возможности протестовать.
Теперь, когда Гитлер уже несколько лет как мертв, а нацизм побежден, было бы бесполезно, глупо и неуместно вновь говорить о нем, если бы нацизм, как это явствует по многим приметам, не только не демонстрировал свою живучесть, но и не являл готовности, пусть и под другим именем и под другими знаменами, вновь выйти на сцену в той же ненавистной роли, которую он играл при Гитлере. Я не хочу быть пророком. Да речь и не идет о пророчестве, речь идет о ясном видении нашего будущего. Вы боитесь возрождения нацизма, поэтому у вас нет мужества сказать немцам правду, поэтому вы и оставляете иностранному мыслителю возможность сказать то, что не осмеливаетесь сказать сами.
Вам, немцам, не суждено стать свободными людьми: свобода вас страшит. И хотя ваши философы дали самые исчерпывающие определения свободы, остается признанным фактом, что на практике сама концепция свободы ускользает от вас. Вы не можете и не умеете быть свободными. Любое ваше побуждение к свободе становится новой формой тирании. Вы умеете быть свободными только по закону, и чем более жестоким и негуманным становится закон, тем более свободными вы считаете себя. По вашему мнению, концепция свободы состоит в повиновении. Кому? Неважно. Подчинение – вот ваше стремление к свободе. Вы подчиняетесь только тому, кто по праву носит командирский мундир. Человеку в платье гражданском, без мундира и атрибутов законной власти вы не подчинитесь никогда. Но унтер-офицеру, государственному чиновнику, любому человеку в мундире – да. С радостью, с удовольствием, с тайным наслаждением, что удивляет и ужасает всех свободных людей. Для наглядности хочу привести здесь картину вашего понимания свободы:
Свобода для немцев – это повиновение: I – мундиру; II – рангу; III – закону (порядку); IV – званию.
В июле 1941 года я был офицером итальянской армии на русском фронте. В те дни 200 тысяч итальянских солдат экспедиционного корпуса прибывали в Россию. Я сидел с солдатами над обрывом реки Днестр возле городка Ямполь на Украине. Возле берега купался немецкий генерал. Вдруг немецкий танк принялся палить с городской мостовой по немецким солдатам, переправлявшимся по наплавному мосту через реку. Случилось нечто непредвиденное, что создало некоторую панику среди переправлявшихся немцев. Немецкий генерал, совершенно голый, выскочил из воды и принялся громко отдавать приказы. Хотя и был голым…
Это письмо, а не очерк на исторические, нравственные или политические темы, это не доклад, а письмо, и как любое письмо, это беседа или продолжение бесед, которые были у меня со многими из вас в последнее время, то есть в течение трех летних месяцев, проведенных мной в Германии в 1951-м. В апреле прошлого года в Каннах я встречался с молодежью из «Киноклуба» Готтинга, в июне в Берлине – с молодыми людьми из Freiе Universität [502] и со многими другими молодыми немцами, студентами и рабочими. И цель этого моего письма – вернуться к дискуссии и еще шире и свободнее обсудить вопросы, составлявшие тему тогдашних дружеских бесед. Свободнее, говорю я, хотя, как вы, так и я, обсуждали все достаточно свободно, без всяких условностей, предубеждений и лицемерия. Но в этом письме я позволяю себе больше вольности, так как несколько месяцев назад мы говорили о предположениях, о событиях еще не случившихся, тогда как сегодня тему этого письма определяют предвиденные нами события, которые сбылись или сбываются.