В тот день за столом генерал-губернатора Польши во дворце Бельведер в Варшаве почетным гостем был не я, это место занимал знаменитый боксер Макс Шмелинг. Я был доволен его присутствием, оно отвлекало от меня внимание сотрапезников и давало мне возможность посвятить себя сладким воспоминаниям, видениям того далекого первого января 1920-го, когда я впервые вошел в этот зал для участия в ритуале представления дипломатического корпуса главе государства маршалу Пилсудскому. Старый маршал неподвижно стоял посреди зала, опершись рукой об эфес древней, сильно изогнутой на восточный манер сабли в кожаных ножнах с серебряными накладками; у маршала было бледное лицо с большими, светлыми, похожими на шрамы венами, пышные, как у князя Собеского, усы, широкий лоб с жесткими короткими волосами, подстриженными под каре. Прошло больше двадцати лет, а маршал Пилсудский еще стоял у меня перед глазами приблизительно на том месте, где теперь находился стол с дымящейся, едва снятой с вертела косулей, в чью аппетитную спину улыбающийся Франк намеревался вонзить широкое лезвие своего охотничьего ножа.
Макс Шмелинг сидел справа от фрау Бригитты Франк; внутренне собранный, он, слегка наклонив голову, по одному разглядывал сидящих взглядом робким и твердым одновременно. Роста он был чуть выше среднего, этот хорошего телосложения человек с округлыми плечами и почти элегантными манерами. Не скажешь, что под этим добротным костюмом из серой фланели, сшитым, вероятно, в Нью-Йорке или Вене, таится взрывная сила.
Голос его звучал серьезно и гармонично, он говорил медленно и улыбался, не знаю, от робости или из-за бессознательной уверенности в себе, свойственной атлетам. Взгляд его темных глаз был ясным и глубоким. Серьезное, располагающее лицо. Он сидел, слегка наклонясь вперед, опершись руками о край стола, и смотрел прямо перед собой, как бы уйдя в защиту на ринге. Он внимательно, чуть настороженно слушал беседу и изредка переводил взгляд на Франка и улыбался краем рта почтительно и иронично.
Франк разыгрывал перед ним новую для меня партию – партию интеллектуала, волею случая соревнующегося с атлетом: он распушил свои самые красивые перья и, делая вид, что почтительно склоняет чело перед образом Геркулеса, расхваливал его могучий торс, мощные бицепсы и убедительные твердые кулаки; на самом же деле он курил фимиам перед алтарем Минервы: преувеличенной любезностью манер и россыпью похвал, воздаваемых атлетическим доблестям, фразами, отпускаемыми с высоты своего положения, он утверждал неоспоримое превосходство интеллекта и культуры над грубой силой. Совсем не казавшийся обиженным или скучающим, Макс Шмелинг тем не менее не скрывал несколько веселого удивления и в то же время наивного недоверия, как если бы оказался перед неизвестным для него человеческим типом; его недоверие выражалось в сосредоточенном взгляде, ироничной улыбке, в осторожности ответов на вопросы Франка и в неуступчивой настойчивости, с которой он, прославленный атлет, пытался приуменьшить героическую славу своего имени.
Франк расспрашивал его об острове Крит, о тяжелом ранении, полученном в опасном и героическом предприятии, в котором Макс Шмелинг участвовал в качестве парашютиста. Обращаясь ко мне, он добавил, что, когда Макса несли на носилках мимо пленных англичан, те махали руками и кричали:
– Привет, Макс!
– Меня несли на носилках, да, но ранен я не был, – сказал Шмелинг с улыбкой. – Слух о том, что я тяжело ранен в колено, распустил Геббельс с целью пропаганды. Говорили даже, что я умер. На самом деле все намного проще: у меня был желудочный спазм…Колика, если уж говорить по правде.
– В этом факте нет ничего унизительного даже для героического солдата, – возразил Франк.
– А я никогда и не думал, что в колике есть что-то унизительное, – сказал Шмелинг, иронично улыбаясь. – Колика случилась, потому что я выпил ледяной воды, а не потому, что испугался. Но когда произносишь это слово, говоря о солдате, все сразу думают о страхе.
– При разговоре о вас никому и в голову не придет мысль о страхе, – сказал Франк и, посмотрев на меня, добавил: – На Крите Шмелинг вел себя как герой. Он не любит, когда о нем так говорят, но он – истинный герой.
– Я не герой, – улыбнулся Шмелинг, но было ясно, что этот разговор ему порядком наскучил. – Я не успел даже вступить в дело, выпрыгнул из самолета в пятидесяти метрах от земли и остался лежать в кустах со страшными резями в животе. Когда я прочел, что меня ранило в сражении, я сразу опроверг это в интервью с одним нейтральным журналистом: сказал, что меня просто мучили спазмы желудка. Геббельс не простил мне этого опровержения. Он даже пообещал отдать меня под трибунал за пораженчество. Если Германия проиграет войну, Геббельс меня расстреляет.
– Германия не проиграет войну, – сурово сказал Франк.
– Natürlich, – сказал Шмелинг, – немецкая Kultur не страдает от колик. Все сдержанно рассмеялись, хотя Франк воздержался от означающей прощение улыбки.
– Немецкая Kultur и в этой войне принесла в жертву родине лучших своих сыновей, – строгим тоном изрек генерал-губернатор.
– Война – самый благородный вид спорта, – сказал Шмелинг.
Я спросил, приехал ли он в Варшаву на поединок.
– Я приехал организовать и провести серию встреч между чемпионами вермахта и СС. Это будет первое спортивное мероприятие в Польше.
– Если брать вермахт и СС, то мои симпатии на стороне вермахта, – сказал я и добавил, что речь шла о событии почти политическом.
– Почти, – согласился Шмелинг и улыбнулся.
Франк понял намек, и выражение глубокого удовлетворения разлилось на его лице. Он сам был недавним победителем матча с главой СС и не мог удержаться от соблазна пролить свет на причины разногласий с Гиммлером.
– Я не сторонник тотального насилия, – сказал он, – и, конечно, не Гиммлеру учить меня, что справедливость и порядок в Польше нельзя поддерживать иначе, кроме как методическим насилием.
– У Гиммлера напрочь отсутствует sense of humour, – заметил я.
– Германия – единственная в мире страна, – сказал Франк, – в которой чувство юмора не обязательно для государственных мужей. Но Польша – другое дело.
– Польский народ, – сказал я, – должен быть вам благодарен за ваше чувство юмора.
– Он, без сомнения, был бы мне благодарен, – сказал Франк, – если бы Гиммлер не поддерживал насилием мою политику порядка и справедливости.
И принялся рассказывать о ходивших по Варшаве слухах о ста пятидесяти польских интеллектуалах, которых Гиммлер перед своим отъездом из Польши приказал расстрелять, не поставив в известность Франка и вопреки его возражениям. Ясно, Франка заботило снять с себя ответственность за эту бойню. Он рассказал, что о произошедшем расстреле ему сообщил сам Гиммлер в момент своей посадки на самолет перед отлетом в Берлин.
– Естественно, я весьма решительно протестовал, но дело было сделано.
– Гиммлер, – сказал я, – посмеялся над вашим протестом. Да и вы весело смеялись, прощаясь с Гиммлером в аэропорту. Новость привела вас в хорошее расположение духа.