Пожалуй, победная война кончилась, начиналась война на проигрыш, начиналась молниеносная тридцатилетняя война, и колонны русских пленных становились все реже, солдаты конвоя не шагали больше с винтовками на плече, болтая между собой и смеясь, а плотно замыкали колонну с боков, кричали хриплыми голосами, направив на пленных черный, блестящий зрачок автомата. Бледные, истощенные пленные тащились по грязи голодные и бессонные; женщины, старики и дети смотрели на них полными слез глазами, тихо говорили «ничего, ничего», у них не было больше ничего – ни куска хлеба, ни стакана молока, – немцы унесли все, пограбили все; ничего, ничего. «Ничего, дорогая, ничего. Все равно, все равно», – отвечали пленные. Колонна без остановки проходила село под дождем под отчаянное четкое «все равно, все равно, все равно», утопая в океане черной грязи.
Потом начались первые «открытые уроки» и первые упражнения в читке во дворах колхозов. Как-то раз мне случилось побывать на таком уроке в колхозе одного села возле Немировского. С тех пор я навсегда отказался бывать на упражнениях в читке. «Warum nicht? [195] – говорили мне офицеры генерала фон Шоберта. – Почему вы не хотите побывать на открытых уроках? Очень интересный опыт, sehr interessant».
Пленных построили в колхозном дворе. Вдоль стен забора под большими навесами стояли вперемешку сотни сельскохозяйственных машин: косилки, прополочные культиваторы, плуги, молотилки. Шел дождь, пленные вымокли до нитки. Они стояли так уже два часа, стояли молча, опираясь друг о друга, – все белокурые парни с бритыми головами, голубоглазые, с крупными чертами лица. Широкие разлапистые руки с мозолистым большим пальцем, толстым и корявым. Почти все крестьяне. Рабочие, большей частью механики и колхозные специалисты, отличались от других ростом и руками: они были повыше, худые и незагорелые, с твердым взглядом и тусклыми глазами, худыми руками с длинными пальцами; гладкий большой палец отполирован работой с молотком, рубанком, гаечными ключами, отвертками, рычагами мотора.
Во дворе появился немецкий фельдфебель в сопровождении переводчика. Маленький, упитанный фельдфебель, я называл таких феттфебелями [196] . Он встал перед пленными, расставил пухлые ноги и начал речь, как добрый отец семейства. Он сказал, что всех проэкзаменуют по чтению; кто выдержит экзамен с честью, станет писарем в конторе концлагеря, остальных пошлют на земляные работы подсобными рабочими или землекопами.
Переводчиком был маленький худой ефрейтор не старше тридцати лет с бледным лицом в красных прыщах, он родился в России среди этнических немцев Мелитополя и говорил по-русски со странным немецким акцентом. (В первую нашу с ним встречу я шутя сказал, что Мелитополь значит «медовый город». «Да, в тех краях много меда, – ответил он грубо, потемнев лицом, – но пчел я не держал, я был школьным учителем».) Ефрейтор слово в слово перевел короткую, добродушную речь феттфебеля и добавил менторским тоном отчитывающего школяров учителя, что читать нужно старательно, бегло и с правильным произношением; кто не выдержит экзамен, тот пожалеет.
Пленные слушали в тишине, едва ефрейтор закончил, заговорили все разом между собой. Одни униженно, с видом побитой собаки оглядывались по сторонам, поглядывали тайком на свои мозолистые крестьянские ладони; другие смеялись, довольные и уверенные, что с честью выдержат экзамен и их пошлют писарями в какую-нибудь контору; «эй, Петр, эй, Иван» обращались они к товарищам с простецкой радостью русского крестьянина. Только рабочие молчали, повернув серьезные лица в сторону колхозного правления, где был теперь немецкий штаб. Они посматривали на фельдфебеля, не удостаивая ефрейтора даже взглядом своих запавших, тусклых глаз.
– Ruhe! Тишина! – неожиданно рявкнул фельдфебель.
Подошла группа офицеров во главе со старым, высоким и худым, несколько сутулым полковником с короткими серыми усами, при ходьбе он слегка волочил ногу. Полковник окинул пленных рассеянным взглядом и заговорил монотонно и спешно, глотая слова, торопясь закончить едва начатое, по окончании каждой фразы он, глядя в землю, делал длинную паузу. Он сказал, что выдержавшие экзамен с честью и т. д. и т. д… Ефрейтор перевел слово в слово короткую речь полковника, потом от себя добавил, что правительство Москвы потратило миллиарды на школы, перед войной он был школьным учителем в Мелитополе и знает это; он сказал, что не выдержавшие экзамена пойдут работать чернорабочими и землекопами, тем хуже для них, если ничему не научились в школе. Казалось, его беспокоило, чтобы все читали хорошо и выразительно.
– Сколько их? – спросил полковник, почесав подбородок затянутой в перчатку рукой.
– Сто восемнадцать, – ответил фельдфебель.
– По пять за раз, и две минуты на каждую группу, – сказал полковник.
– За час должны успеть.
– Jawohl [197] , – сказал фельдфебель.
Полковник сделал знак одному из офицеров, держащему под мышкой пачку газет, и экзамен начался.
Пятеро пленных сделали шаг вперед, взяли протянутые офицером газеты (старые номера «Известий» и «Правды», найденные в колхозной конторе) и принялись громко читать. Полковник поднял левую руку с ручными часами и остался стоять с поднятой рукой, следя за стрелкой. Газеты напитывались дождем и, намокнув, опадали в руках пленных; бледнея, краснея и потея, они спотыкались на каждом слове, запинались, заикались, путали ударение, пропускали строчки. Читать умели все, но с трудом, за исключением одного, почти мальчика, тот читал уверенно, неторопливо, изредка отрывая взгляд от газеты. Ефрейтор слушал с иронической усмешкой, в которой сквозило легкое презрение, в качестве переводчика он был судьей. Арбитром. Он пристально следил за читавшими, с наигранной, зловещей неторопливостью переводя взгляд с одного на другого.
– Halt! [198] – сказал полковник.
Пятеро пленных оторвались от газет и ждали. Когда фельдфебель по знаку арбитра крикнул: «Не сдавшие идут налево, сдавшие – направо», первые четверо не сдавших понуро пошли налево, по рядам пленных пробежал молодой смех, веселый и злорадный крестьянский смех. Даже полковник опустил руку и рассмеялся, офицеры и фельдфебель тоже, засмеялся и ефрейтор. «Ох, бедные, – говорили пленные провалившимся товарищам, – пошлют вас на дорожные работы таскать камни на горбу». И смеялись. Стоявший пока в одиночестве сдавший подсмеивался над неудачливыми товарищами больше всех. Смеялись все, кроме рабочих, эти твердо смотрели в лицо полковнику и молчали.
Пришла очередь следующей пятерки, и эти тоже старались читать, не спотыкаясь на каждом слове, ставя правильно ударение, что удалось только двоим, остальные трое, краснея и бледнея от стыда и тревоги, сжимали в руках газеты и облизывали сухие губы.
– Halt! – сказал полковник.
Пятеро пленных подняли головы и вытерли газетами пот.