– Как странно, Пелагея, – задумчиво сказал отец, жуя лепешку. – Гляди: у нее ведь сосредоточенности больше чем достаточно. И настойчивости. И сил как у ломовой лошади. И сообразительности вроде бы довольно. Отчего же она не может учиться, как все люди? В чем ее болезнь?
– Тут не в силах дело и не в уме, – ответила Пелагея. – И того и другого у Люшеньки в достатке. Нрав у нее больной, бешеный. И тут уж никакое лекарство, кроме молитвы, не поможет…
– Опять ты завела, – поморщился отец. – Вот ты много лет все молишься, молишься за них, а что толку? Ничего не исправилось…
Пелагея сгорбилась плечами и ничего не сказала. Мне было интересно: кто такие «они»? – но я не стала спрашивать. Тем более что вдруг произошло удивительное. Отец сказал:
– Да ладно тебе, Пелагеюшка, пусть идет как идет… – погладил нянюшку по голове, прикрытой платком, и… дал ей откусить свою надкусанную лепешку, обмакнув ее в блюдечко с медом, которое Пелагея держала в руках. А когда нянюшка откусила, отец сам лепешку доел!
Я моргнула несколько раз и подумала: возможно, в царстве Синей Птицы еще больше тайн, чем мне казалось прежде…
Здесь надо сказать, что игрушки у меня все-таки были.
И все они хранились в совершенно особом месте Синей Птицы. Я говорю о башне. В нее поднимались из темного коридорного тупичка по крутой и короткой винтовой лесенке, делавшей полтора оборота вокруг деревянного, отполированного чьими-то ладонями столба. Наверху открывалась шестиугольная комната с шестью окнами, за которыми в обе стороны располагались просторные балкончики, прерывающиеся буквально на полтора-два аршина по самому коньку крыши. Из мебели в комнате имелись только низкие лари-диваны, стоящие под окнами. На полу лежала вытертая медвежья шкура и пара больших выцветших гобеленовых подушек. Кроме меня, это удивительное место как будто никого в доме не интересовало. Нянюшка Пелагея не могла подняться в башню из-за своей толщины и больных ног. А остальные?
Я-то в любой момент готова была переселиться в башню жить. Но мне этого, разумеется, не позволяли. И почему-то не пускали в башню Степку. Так что я играла там одна. Коробки с игрушками я обнаружила под сиденьями, в ларях, и ни секунды не сомневалась в том, кому они принадлежали прежде. Разумеется, Наталии Александровне. Как именно и почему они сюда попали (неужели взрослая женщина играла в них уже после замужества?) – об этом я не задумывалась. Просто знала, и все.
В каждой из пестро раскрашенных коробок лежали принадлежности для маленького театрика. Все театры, за редким исключением, были немецкого производства, и благодаря Фридриху Берггольцу (одному из моих горе-учителей) я даже могла кое-что прочесть на крышках коробок – имена героев, название и зачин пьесы. В театриках все было как настоящее: маленькая сцена, кулисы, поднимающийся и опускающийся занавес, сменные декорации и крошечные куколки-артисты, сделанные из плотного картона. Там даже имелись крошечные керосиновые лампочки, чтобы освещать действие. Некоторые из фигурок были на проволоках, благодаря чему их можно было водить по сцене или поднимать для полета. Один из театриков был моим любимым – декорации в нем изображали таинственный зеленый парк с озером и лебедями, белый дом с колоннами в глубине парка или широкую лестницу, выстланную ковром и уставленную мраморными статуями. Я понимала, что это спектакль из жизни Синей Птицы. Но для полноты картины я обычно ставила несколько театриков одновременно и разыгрывала несколько сцен, меняя персонажей и перенося их с одной сцены на другую. Мне нравились комедии положений. Я до слез смеялась, помещая куколку-чертика (сказки Пушкина) в райский сад или лупоглазую крестьянку в кокошнике (из сказки «Конек-Горбунок») в дворцовый бальный зал с зеркалами. Мне никогда не хотелось порвать или испортить театрики или бумажных куколок-артистов. Ничего не зная о театре и никогда не бывав в нем, я тем не менее понимала, что у них внутри, зачем они и что они изображают. Они изображали жизнь. Более того, они ею и были.
Я играла людьми. Первой моей игрушкой был Степка. Если он обижал меня, его ругали. Если я притворялась обиженной, его наказывали все равно. Жизнь и театр не отличались друг от друга по своему исходу. Потом я играла слугами и еще другими. Переставляла их по сцене, поднимала занавес и смотрела: что будет? Мой отец играл в конторе с крестьянами. Они приходили, снимали шапки и пытались переиграть его. У них не получалось, потому что у него было много земли, денег и леса, а у них – мало. У меня в башне медвежья шкура обозначала распаханные поля, а подушки – холмы.
Но кто играет в меня? Сначала я думала, что это отец, потому что в книжках родители всегда распоряжались своими детьми, а детям приходилось выкручиваться как придется. Например, в сказке про Мальчика-с-пальчик или про Морозко. Но вскоре я поняла, что это не так, – я могу водить своего отца на проволочке так же, как кукол из театриков. Кто же? Господь Бог, который владеет всеми людьми вообще? Но я никогда не видела и не ощущала, чтобы Он приходил в меня поиграть. В какую-то безлунную ночь мне вдруг пришла в голову ужасная мысль: а вдруг Господь Бог – это я и есть?!! С полчаса я тряслась как в лихорадке и управляла снежными вихрями над Удольем и зимними полями. С моих дрожащих пальцев слетали синеватые искры. Но потом я вспомнила про иконы и церковь в Торбеевке, вспомнила, что Бог обязательно должен быть мужчиной и с бородой, и немного успокоилась. Но может быть, Господь приходит по ночам и сны – это игры Бога? Я посоветовалась у Синих Ключей с поповной Машей, и она сказала определенно, что мною играет Сатана и ждет меня за такие мысли геенна огненная. Это мне не понравилось, и дома я спросила у Пелагеи, встречалась ли она когда-нибудь с Богом наяву. «Он всегда со мной!» – с достоинством ответила нянюшка. «И со всеми?» – уточнила я. «Конечно, со всеми, Люшенька», – сказала нянюшка и успокаивающе погладила меня по волосам.
Вечером я долго не могла заснуть. В Сатану и геенну я не поверила, но даже так истина все равно оставалась печальной:
Я – забытая игрушка Бога!
в которой Камарич и Арабажин согласно решают, что они не могут доверить судьбу Люши Лиховцеву и Кантакузину
– Январев, вы пьяница, что ли?
– Да я, если хотите знать, вообще не пью…
– Уж это-то я успел заметить! – усмехнулся Камарич. – Напились свирепо едва ли не с порога. И было бы чем… Январев, не спите!
– Зачем вы называете меня партийной кличкой в светских салонах? Это неэтично.
– Январев, мы с вами не в салоне, а в извозчицком трактире. И то место, где мы были до этого, салоном можно назвать с большой натяжкой. Но если желаете, изобретите для себя салонную кличку, и я буду называть вас в соответствии… Хозяина, устраивающего кружок, если вы помните, зовут Адонис. Хотите, будете Аполлоном? Или Кипарисом?
– Пошли вы к черту, Камарич!
– Ешьте ваш кисель, Январев!