Она сделала паузу, чтобы произвести на меня большее впечатление. Тик-тик-тик! Действительно ли, подумал я, действительно ли часы затикали громче?
— Погубить такую семью, — продолжила она, попытавшись улыбнуться, — это просто ужасно. Это словно вылить из окна собственную мать, отца, тетушек и дядюшек, кузенов и кузин, с которыми ты играл в детстве, твою жену Пайналиппи — бросить их всех в пустоту. Сделай так, и все эти богатства, все это с таким трудом собранное имущество будет потеряно и уничтожено. Оно исчезнет, а наш род будут преследовать по всему свету. Нас будут проклинать, на нас будут плевать, нас будут оскорблять. Сделай так, и мы будем сломлены. Если ты предашь свою кровь… — Она подалась вперед еще сильнее, ее лицо покраснело, руки затряслись, а жемчуг зазвенел. — Не вытаскивай затычку, Клодиус, не вытаскивай!
— Не вытащу, бабушка, не вытащу!
— Ты решил вытащить ее!
— Нет!
— Ты сделаешь это!
— Не сделаю!
— Ты поступишь так со своей семьей!
— Нет, бабушка, нет, нет!
— Тогда поцелуй меня, дитя, поцелуй.
И вновь я отправился в ужасное путешествие по ковру, и, когда я наклонился, мои губы вновь коснулись черепа, обтянутого кожей. Когда я приблизился к ней, она схватила меня за руку. Наши лица оказались совсем близко, и она сказала:
— Не отрекайся от нас, Клодиус.
— Не отрекусь, бабушка.
— Ты любишь меня, дитя?
— Да, бабушка, люблю.
— Не причиняй боль тем, кто тебя любит.
— Я обещаю…
— Ты обещаешь! — В ее голосе прозвучало нечто похожее на счастье. — Хорошо. Это то, что мне было нужно. Обещание, данное в этой комнате, перед моей каминной полкой, рядом с которой играла твоя мать, торжественное обещание Клодиуса Айрмонгера поддерживать свою семью, служить ей так хорошо, как он только может, посвятить себя ей. Ты клянешься?
— Да.
— Тогда скажи, что клянешься.
— Я клянусь, — сказал я, дрожа. С меня ручьями стекал пот.
Она отпустила мою руку. Я снова сел на краю дивана, задумавшись, сколько же времени прошло с тех пор, когда я в последний раз сидел там. Вновь послышался шум бури. Или это бешено колотилось мое сердце, стремясь вырваться из своей клетки? Я принес клятву и, сделав это, понял ее значение. Теперь я был Айрмонгером, настоящим Айрмонгером, и это должно было стать всей моей жизнью. Я должен был посвящать каждый ее день своей семье. Но почему бабушка так настаивала, почему она запугивала меня, почему тратила на меня столько слов? Она будто знала, что я сомневался. И у меня действительно были некоторые сомнения. Она словно знала обо всем, что творилось в моей душе: о моих страхах относительно Джеймса Генри, о жалости, которую я испытывал к Предметам, но прежде всего о моих чувствах к Люси Пеннант, простой служанке, каминной решетке. Всевидящая бабушка говорила, что я должен обо всем этом забыть и наконец повзрослеть. Теперь на мне были брюки и я отправлялся в город. Я не пойду в гостиную, сказал я себе. Пойти туда было бы неправильно. Таким было мое решение на тот момент.
— Я поступлю верно, бабушка, — сказал я наконец.
— Ты хороший мальчик, — сказала она.
— Это очень приятно — носить брюки.
— Правда, Клодиус, это правда. Отлично. Пока ты не ушел, дорогой, у меня для тебя кое-что есть. Для такого Айрмонгера, как ты. Небольшой презент. Прощальный подарок.
Она указала на круглый стол, на котором лежал небольшой сверток, перевязанный лентой.
— Возьми его, дитя, — сказала она. — Открой его и скажи мне, что там.
Я развязал сверток. Это было маленькое серебряное ручное зеркало.
— Спасибо тебе, бабушка, — сказал я.
— На нем есть гравировка, — сказала она. — Прочти ее.
— ЧТОБЫ Я ВСЕГДА ЗНАЛ, КЕМ ЯВЛЯЮСЬ.
— Именно так, — сказала она. — Я бы в любом случае отдала его тебе сегодня, хоть и не знала, насколько такой подарок будет уместным. Ты всегда должен знать, Клодиус, что ты чистокровный Айрмонгер.
— Спасибо, бабушка.
— Для меня это счастье, милый мальчик. Теперь ты можешь идти.
— Спасибо тебе, бабушка. До свидания.
— Ты так спешишь покинуть свою старую бабушку? Такова молодежь, не так ли? Не может усидеть на месте.
— До свидания, бабушка.
— До свидания, Клодиус. Тебя ждут великие дела.
Я стоял в двери, страстно желая оказаться по другую ее сторону, подальше от бабушки со всеми ее вещами и словами.
— Клодиус! — позвала она.
— Да, бабушка, — сказал я в полнейшем отчаянии.
— Я люблю тебя.
Должна ли она так говорить? Должна ли она навсегда привязывать меня к Айрмонгерам и всему, чем они владеют? Да, да, должна.
— Я люблю тебя, бабушка, — сказал я.
— Тогда беги, — сказала она с доброй улыбкой. Эта улыбка была настолько любящей, что я на мгновение подумал о том, какая бабушка милая и хрупкая. В ту минуту я совершенно не думал о другой бабушке — неумолимой и яростной вершительнице человеческих судеб. О моей настоящей бабушке.
За пределами ее комнаты было гораздо более шумно. Как только я оказался в доме, рев бури вновь обрушился на меня со всех сторон. Все ставни были закрыты, но было слышно, как о них колотятся предметы. По бабушкиному коридору были разбросаны осколки стекла, а весь дом сотрясался.
— Поезд уже прибыл? — спросил я бабушкиного швейцара на главной лестнице.
— Еще нет, сэр, — сказал он.
— Тогда он очень опаздывает.
— Да, сэр, действительно опаздывает. Очень сильно.
— Повреждения серьезные?
— Не хотел бы я сейчас оказаться на чердаке. Там нынче все вверх дном. Тучи пыли долетают оттуда даже до главной лестницы. Видите эту кучу на полпути вниз?
Я заметил небольшую кучу мусора и щебня, лежавшую под трещиной в потолке. Трещина была небольшой, и, думаю, волноваться было не о чем.
— Я слышал о Собрании. Его поймали?
— Думаю, еще нет. Этой ночью в Доме много звуков. Некоторые из них рождены Собранием, некоторые — бурей. Мне сложно отличить. Как бы там ни было, Собранием занимаются городские, так что все скоро закончится.
— А скажи-ка мне, швейцар, крысы уже бежали вниз? — спросил я.
— Да, сэр, еще два часа назад. Сразу после того, как вы зашли к миледи. Была целая крысиная процессия — никогда не видел их в таком количестве. И все как одна мчались вниз по лестнице. Я держался здесь, подальше от них. Я даже залез на стол. Они шли минут двадцать. Не знал, что их так много.
— Куда они бегут?