Те, кто стоял позади, были ненужными. Вадим не оглядывался, не фиксировал их, только сетовал про себя: неужто полезут с вопросами?..
Однако не полезли. Постояли по-прежнему молча и молча же скрылись, будто растаяли, растворились в зелени – столь же незаметно для Вадима, как и ранее возникли.
А работалось, в общем, неплохо: споро. День выдался чуть пасмурный, сероватый, удобный по свету: солнце облаками прикрыто, не режет натуру, не меняет освещения, двигаясь, как и положено, с востока на запад. Поэтому Вадим не очень-то любил солнце, особенно полдневное, непоседливое – не поспевал за ним, и, помнится, кто-то ругнул его в прессе – после персональной выставки в зальчике на Горького: за «мрачноватость палитры, отсутствие радости в природе». Как будто вся радость – в солнце…
Седой день хорошо лег в этюд, и Вадим был доволен, заканчивал уже, доводил картон до ума, когда опять появились они. Удобнее, пожалуй, далее именовать их так – Они, с заглавной буквы, ибо для Вадима Они были одним целым, многоруким, многоглазым, вездесущим существом, своего рода излюбленным фантастами сообществом – клоном, где отдельные особи не играют большой роли, но вот все вместе, в единении…
Впрочем, давно известно: в единении – сила, и фантастика тут ни при чем.
Сила встала, как и прежде, позади и на сей раз не умолчала.
– Реализм, – сказала она.
Вадим заставил себя не обернуться, не увидеть, кто это «вякнул». Продолжал работать, зная прекрасно, что вступать в спор с невеждами бессмысленно и опасно. Да и что ему до невежд?..
А невежды не унимались.
– Не скажи… Посмотри, как он цвет чувствует.
Только не оборачиваться, не проявлять любопытства, молчать, молчать…
– Что цвет! Зализывает… И форма статична…
Не выдержал – обернулся. Позади, уставясь в этюд, стояли четверо. Трое парней и девица. Два парня – лет четырнадцати-пятнадцати (Вадим не умел определять детский возраст), третий – куда помладше, пятиклашка какой-нибудь. Те двое, похоже, близнецы: в фирменных джинсах, в адидасовских кроссовках, в адидасовских же синих, с белым трилистником на груди маечках, одинаково стриженые – или нестриженые? – черноволосые, долговязые, худощавые, хотя и широкоплечие. Физкультурники. Третий попроще: в отечественной ковбоечке, в спортивных шароварах, мощно оттянутых на коленях. Через всю щеку – свежая царапина: наткнулся на что-то, на ветку или на проволоку – не от бритвы же… Девица – честно отметил про себя Вадим – выглядела вполне удачно. На четыре с плюсом. Легкий широкий сарафан-размахайка, шлепки-вьетнамки. Ноги длинные, от ушей растут, как в народе молвится. Загорелая. А волосы, волосы – мама родная! – царские волосы: тяжелые, огненно-рыжие, цвета каленой меди, прямые, не заплетенные в косу, но зажатые аптечной резиночкой, небрежно переброшены на грудь, чуть не до колен достают.
А почему на пятерку не потянула?
Цепкий взгляд художника, мгновенно ухватив – и оценив! – все детали, не прошел и мимо этой: томности в ней, в девице длинноволосой, было многовато, ленивой волоокости, взгляд больно отрешенный, этакий неземной. Как правило, самоуверенно считал Вадим, такой взгляд должен прикрывать всякое отсутствие мыслительной деятельности. Да и откуда бы взяться подобной деятельности у сей юной и – честно! – весьма привлекательной особы, еще, как кажется, и школы-то не окончившей? А может, и окончившей – кто ее, дылду, разберет… Хотя что она в таком случае делает в компании всезнающих молокососов, серийно выпущенных известной фирмой «Адидас»?
Подробный – пусть и занявший всего секунд двадцать – осмотр неопознанных объектов не мешал Вадиму злиться, прямо-таки наливаться злостью. Терпеть он не мог знатоков липовых, лезущих во все дыры со своим оригинальным мнением, вообще соглядатаев не любил.
– Слушайте, – сказал он, стараясь быть миролюбивым и терпимым, – шли бы вы…
– Куда? – вежливо осведомился «адидас» номер один. И все посмотрели на Вадима, будто только-только заметили его рядом с этюдником, будто он до сих пор оставался невидимым. Этакий фантом, внезапно материализовавшийся из Ничего. Удивительно, конечно, но случается, судя по спокойному любопытству пришельцев.
– Сказать куда? – зверея, спросил Вадим.
– Не стоит, – быстро отреагировал «адидас» номер два. У них с братцем и голоса похожими оказались. – Здесь дама и, заметьте, ребенок.
Дама на диалог не реагировала, разглядывала Вадима с томным интересом, перебирала пальцами волосы, скручивала их в золотые колечки. А ребенок обиженно глянул на фирменного друга: он-то сам себя ребенком явно не числил.
– Заметил, – сказал Вадим. – Быстро забирайте свою даму и ребенка и дуйте отсюда пулей. И чтобы я вас больше не видел. Понятно объясняю?
– Куда как! – усмехнулся «адидас»-один. – Мы, конечно, уйдем. Сейчас. Мы уважаем творчество. В данный момент. Но момент, как вам должно быть известно, течет. А нас много. И мы разные. Вообще.
Это была угроза, а угроз Вадим не боялся. Он себя слабаком не считал: рост – метр восемьдесят, руки-ноги на месте, в юности самбо всерьез занимался, да и сейчас в форме. Угрозы ему – семечки, он от них еще больше зверел, бывало – давным-давно, в дворовых драках – даже контроль над собой терял, если кто ненароком вмазывал ему по-больному…
Он резко шагнул к парням, сжимая в кулаке бесполезную, бессмысленную сейчас кисть.
– А ну…
«Адидас»-один поднял руки, словно сдаваясь:
– Уходим. Творите, товарищ Айвазовский…
Они пошли прочь, не оборачиваясь, ни черта не боясь, конечно, а только не желая драки с пожилым – для них! – психопатом, шли, покачиваясь на длинных ломких ногах, выпрямив плоские спины, и соплячок в ковбойке в меру сил подражал их походке, а девица плыла впереди, волосы на спину вернула, и они мотались конским хвостом в такт шагам, и Вадим, остывая, невольно залюбовался «великолепной четверкой», улыбнулся даже.
И зря. Потому что «адидас»-один – самый, видать, разговорчивый у них – все-таки оглянулся, бросил на ходу:
– Я сказал: нас много, Куинджи…
Но злость у Вадима уже прошла. И не гнаться же за ними в конце концов, не ронять достоинство, с годами утвержденное. Однако грамотные, негодяи… Пальца в рот не клади: оттяпают без стеснения.
Вадим собирал краски, кисти, складывал этюдник, вспоминал: а он каким был в их годы?
Ходил во Дворец некогда бывших пионеров, в студию живописи, мечтал о лаврах Куинджи, к примеру. Или Айвазовского. Незаменимо рисовал школьную стенгазету. Что еще? Ну, учился вроде ничего себе: без троек. А еще? А еще гонял на дворовом пустыре мяч, пугал улюлюканьем влюбленных – вечерами, на обрывистом склоне к Москве-реке, поросшем лебедой и вонючим пиретрумом, дрался «до первой кровянки», или, как тогда называлось, «стыкался». Нет, не сахар был, не конфетка «Счастливое детство» – давняя, забытая, сладкая-пресладкая, с белой тянучей начинкой…