Пограничник неприлично долго выдавал сданное в камеру хранения оружие.
– Зря столько километров отмотали со своего Бауманского альянса, – злорадно улыбнулся он, – вон оно как обернулось.
Брут подавил нахлынувшее искушение вбить нос в глотку ганзейскому недоумку и, сжав до боли кулаки, лишь сухо ответил:
– Значит, судьба.
Наконец все формальности были улажены, и нацисты пустились в погоню, к Полянке.
По правде говоря, штурмбаннфюрер затаил обиду на станцию, славившуюся паранормальным воздействием на людей. Брут неоднократно бывал на Полянке, но ни разу станция-призрак не приоткрыла перед ним двери потустороннего.
Брут, конечно, не был оторванным от жизни мечтателем (такие в метро долго не живут) – но и циничным атеистом себя не считал. Среди офицерства Четвертого Рейха существовала устойчивая мода на неоязычество. Один и боги, руны судьбы, Регнарёк, врата Асгарда, распахнутые для адептов чистоты расы, – все эти понятия не были для штурмбаннфюрера пустыми звуками. Он и мутантов, бывало, называл именами хтонических чудовищ, как Нидхёгга из Антроповского сквера, так удачно спасшего его команду от крысанов. Брут искренне считал себя настоящим воином, достойным посещения чертогов, в которых пировали герои.
Что-то случилось после ядерной войны с этим миром, и рациональные законы природы нарушались теперь с завидным постоянством. Мистическое и трансцендентное проявлялось на каждом углу. Метрошные байки сталкеров и диггеров, коллекционируемые Брутом, не могли быть просто сказками напуганных людей – слишком уж много их расплодилось. Но вот только Полянка, самое таинственное место в подземке, отчего-то не жаловала штурмбаннфюрера.
Брут ничего не ожидал и в этот раз, но когда, приближаясь к станции-призраку, вдруг увидел голубоватое сияние, почувствовал, что сердце его невольно забилось быстрее.
– Вперед, вперед! – зашипел штурмбаннфюрер на своих подчиненных, бесшумно ускоряясь. – Не расслабляться!
В центре голубоватого сияния Брут увидел человеческую фигуру. Это был тот самый здоровяк, напарник Фольгера.
«Я не ошибся, я нашел их!» – воодушевился штурмбаннфюрер и, выхватив пистолет из кобуры, выстрелил. Однако не попал. Пуля отрикошетила от рельса возле самой ноги здоровяка, который тут же исчез, запрыгнув на платформу. Брут остановился, отдышался, пошарил лучом фонаря вдоль массивных пилонов. Затем, оглянувшись на Штефана и Ганса, произнес:
– Рассредоточиваемся! Их трое и нас трое, это будет честная битва.
– Может, лучше держаться вместе? – робко спросил Штефан.
– Заткни пасть, Поппель! – рявкнул Брут. – Делай, что я сказал!
На мгновение в голову штурмбаннфюрера закралась мысль, что, возможно, Штефан прав, – но потом он вспомнил о голубоватом сиянии безусловно потустороннего происхождения. Бруту почудилось, будто только что он ощутил сквозняк из приоткрытой двери, за которой скрывалась Вальхалла, обитель бессмертных. Нет, Штефан не может быть прав, хотя бы потому, что он трусливый кусок дерьма. Диггер-наци за свою жизнь совершил множество удачных рейдов против Красной Линии и Полиса, против ганзейцев и бандитов, против вольных станций. Но для каждого настоящего воина рано или поздно наступает час решающего сражения, когда он идет в свой последний поход…
– Я всегда жил по чести, во имя расы и партии, – надменно выпалил в лицо палачу Брут, – и честь говорит мне, что мы должны разделиться. И пусть боги решат, кому пировать в чертогах Асгарда.
– Это все Полянка, герр Брут, – в ужасе взвизгнул Штефан, – она вас дурачит! Вы только послушайте себя!
– Я сказал, заткни пасть, Поппель, и выполняй приказ! Иначе я, – штурмбаннфюрер поднес кулак к горлу Штефана, – вырву твой поганый кадык этой самой рукой!
Ганс и палач Пушкинской подчинились и молча полезли на платформу. Брут последовал за ними. Очень быстро он потерял из виду своих напарников, хотя свет фонарей трудно было бы не заметить. Но штурмбаннфюрера это ничуть не волновало. Сейчас решали боги, а не люди.
Он шел в кромешной тьме так тихо, что не слышал собственных шагов. Предчувствие встречи с чем-то необычным не оставляло Брута, и штурмбаннфюрер, затаив дыхание, продолжал неслышно двигаться. Вдруг прямо перед его носом на полу вспыхнул круг света радиусом в пару метров. Диггер-наци остановился, вскинув пистолет.
– И ты, Брут! – услышал он знакомый голос.
А потом из темноты в круг света вошел Фольгер.
– И ты, Фольгер! – ответил, оскалившись, штурмбаннфюрер.
– И я… Брут… – поник Феликс.
– Я пришел убить тебя, – с затаенным воодушевлением произнес Брут.
– Убей, – равнодушно сказал Фольгер, – меня в этом мире уже ничто не держит, кроме слова, данного Кухулину. Но, полагаю, он меня простит. Я хочу снова встретиться с Евой… или Аве… без разницы, с ней хочу увидеться…
Штурмбаннфюрер не понял, о чем ведет речь ренегат, а потому, пропустив его слова мимо ушей, сказал:
– Ты предал дело расы и партии, но ты воин, а не трус, и я хочу убить тебя в честной схватке. Мы столько раз сходились в спарринге. Помнишь? Но мне интересно, как оно будет по-настоящему. Ты считался лучшим бойцом на ножах. Но я так не думаю.
С этими словами Брут положил на пол короткоствольный автомат, вложил в кобуру пистолет Ярыгина, извлек армейский нож из чехла и вошел в круг света.
– Меня ждет Вальхалла, – сказал штурмбаннфюрер, – а ты отправишься в Хельхейм! В самый нижний уровень ада, туда, где гниют жиды, хачи и ниггеры, а еще такие предатели, как ты!
– Забыл еще гомиков, – Феликс усмехнулся, – а также совков, косоглазых, масонов, либерастов, ватников и просто несогласных с тобой.
– Именно так, – подтвердил диггер-наци. – Вход в Асгард ограничен, на всех мест не хватит.
– Ты безумен, Брут, – констатировал Фольгер, медленно извлекая из чехла листовидный, с двусторонней заточкой нож. – Впрочем, мы все сумасшедшие и видим то, что рождает наше сознание. А уж на Полянке – тем более.
– Пусть так. Мое безумство – мое спасение, – штурмбаннфюрер взял нож обратным хватом, выставил вперед невооруженную левую руку и чуть согнул ноги в коленях.
Фольгер, держа нож лезвием в сторону большого пальца, также принял боевую стойку.
Штефан Поппель, как и любой настоящий палач, был отъявленным трусом, и когда вместо темной смердящей станции неожиданно оказался в светлом зале, сияющем мраморной чистотой, поджилки его затряслись.
– Это Полянка… – плачуще прошептал он, – Полянка дурачит меня.
Он вскинул автомат. Глаза его начали слезиться от нестерпимой белизны. Штефан шел, спотыкаясь, ноги его заплетались. Тьма была ему гораздо милее яркого света, ведь в ней можно было скрыть свое истинное лицо, – а здесь так светло. Так светло и наглядно! Это ужасно. И невыносимо. Вдруг он увидел две размытые фигуры. Сердце Штефана отчаянно екнуло. Не раздумывая, он вдавил спусковой крючок. Звук длинной автоматной очереди разорвал тишину зала. А потом палач Пушкинской выстрелил еще раз. И еще. В четвертый раз автомат не зарокотал, но Штефан, поскуливая сквозь сбитое дыхание, продолжал нажимать на спуск – Один! Два! Три! – пока, наконец, не сообразил, что закончились патроны. Тогда он опустил оружие и присмотрелся. Оказалось, он устроил пальбу не по живым людям, а по какой-то фарфоровой мозаике, изображающей счастливую семейную пару. На плече у мужчины сидел маленький ребенок. На заднем фоне развевался красный стяг. Штефан вспомнил тот сладостный день, когда он с подельниками до смерти замучил семью краснопузых. Никогда после этого он не испытывал такого кайфа. Даже когда пытал врагов Рейха на Пушкинской.