Фольгер виртуозно уворачивался, стараясь не соприкасаться с противником; лишь однажды клинки дерущихся звякнули друг о друга. А потом Феликс с силой пнул врага в коленную чашечку. Так бывает, когда слишком увлекаешься нападением.
Скривив злую гримасу и зашипев, штурмбаннфюрер остановился. Фольгер тут же нанес прямой удар снизу. Бруту ничего не оставалось, как резко отпрянуть. Из-за непослушного, ноющего от боли колена он не смог удержать равновесие и рухнул навзничь. Штурмбаннфюрер неожиданно понял, что близок к поражению, и скорее инстинктивно, нежели осознанно бросив нож, выхватил из кобуры пистолет…
Положив девушку на спину, все сильнее сжимая пальцы на ее горле, Штефан сел на свою жертву.
– Сучка! – произнес он противным, дрожащим голоском. – Сейчас я тебе покажу, сучка! Так тебе! Так!
Белобрысая девчонка, обхватив кисти душителя и устремив незрячий взгляд куда-то вверх, шевелила губами:
– Маски… кругом маски… из резины… маски…
– Сейчас, сучка, – палач, часто дыша, терся тазом о живот жертвы, чувствуя, как возбуждение мощными приливными волнами накатывает на него, – я трахну тебя, трахну, сучка!
Девушка слабела на глазах. Губы ее почти перестали двигаться, взгляд помутнел, стал рассеянным.
– Да! – простонал Штефан, оторвав левую руку от горла несчастной и пытаясь расстегнуть трясущимися пальцами ширинку. – Да! Шлюшка, я тебя кончу! Кончу! Так! Так… да!
И вдруг что-то изменилось. Полузадушенная девушка посмотрела на палача Пушкинской. В глазах у нее была ясность и холодная ярость.
– Ты ненастоящий, без изнанки, – сказала она ужасающе спокойным, режущим нервы голосом. – Ты – резиновая кукла, маска. Вот кто ты!
Штефан оторопел. Только что под ним лежала слабая, умирающая девчонка, беспомощная жертва, которую можно было безнаказанно терзать, и тут – такое преображение! Лицо ее словно излучало нечто демоническое, сулящее возмездие за все черные дела. Палач Пушкинской оторопело поднял руки. Внезапно над станцией разнесся детский плач.
Встрепенувшись, Штефан поднял голову и увидел трехлетнего ребенка, того самого, которого он так сладостно мучил на Красной Линии. Малыш был опутан колючей проволокой, побуревшее личико покрывали глубокие шрамы, а под большими глазами зияли устрашающей чернотой набухшие синяки.
– Дядя, – сказал мальчик, – это ты меня убил, дядя.
Из глотки палача вырвался отчаянный вскрик, полный непередаваемого ужаса. Он попытался закрыть лицо ладонями, но руки его не слушались.
– И меня, – послышался замогильный шепот, – и меня ты тоже убил…
Штефан увидел, как на него надвигается женщина. Голова ее неестественно склонилась набок, а из разрезанного от уха до уха горла пульсирующими толчками выплескивалась темная вязкая жидкость. И такая же черная кровь струилась из-под разорванного платья по изрезанным, покрытым синяками стройным ногам.
– И меня…
Следом за женщиной, рывками передвигая одеревенелые ноги, шел мужчина. Лицо его, обезображенное огромными гематомами, было бесформенным, левый глаз заплыл, а правый светился лютой ненавистью. Вся верхняя часть рубахи покойника побагровела от крови.
Штефан истошно заверещал. Как загнанное в ловушку раненое животное, как свинья под ножом мясника, как десятки жертв на его допросах. Бездонный, всепоглощающий ужас накрыл палача с головой. Возможно, он, утонувший в бездне кошмаров, еще долго бы орал, если бы не отрезвляющий голос девушки, все еще лежащей под ним.
– Когда в Десяти Деревнях была революция, таким, как ты, отрезали яйца, – сказала она, и в руке у нее появился нож. – Без суда и следствия.
Она ловко выскользнула из-под ног окаменевшего Штефана, поднялась в полный рост. Палач попытался выхватить пистолет, чтобы пристрелить эту гадкую сучку, но тело отказало ему. От так и стоял, беспомощный и жалкий, на коленях, не в силах ничего предпринять.
Между тем бывшая жертва вплотную приблизилась к нему. Клинок ослепительно и зловеще сверкнул в лучах ламп дневного света. Штефан широко открытыми глазами посмотрел на нож, на пятке которого были выгравированы звездно-полосатый флажок и надпись «My OC», и замычал, ибо язык его онемел.
«Полянка! Это все проклятая Полянка!» – в отчаянии подумал он, тщетно пытаясь пошевелить хотя бы мизинцем.
Девушка, слегка наклонившись, прицелилась в пах палачу, нанесла удар и, выпустив рукоять, отскочила в сторону. Острая боль прожгла низ живота Штефана. Пронзительно завизжав, он согнулся и повалился на пол. Лампы дневного света внезапно стали гаснуть, мир вокруг начал темнеть, снова превращаясь в заброшенную, грязную станцию. Палач Пушкинской, скрюченный и хрипящий, лежал на замусоренном ледяном полу. На мгновение пароксизм нестерпимой боли отступил, и он увидел внутренним взором светлое лицо седобородого пожилого мужчины.
– Я вот что думаю, Аве, – сказал фантом, – OC можно перевести еще как oxygen cutting, что означает «кислородная резка». My OC – моя кислородная резка. Этот нож режет не хуже сварки.
В ответ послышался заливистый женский смех, который почему-то напомнил о Еве, сестре гауляйтера Вольфа. В следующий миг странное видение исчезло, и новый приступ острейшей боли заставил Штефана Поппеля забыть обо всем на свете. Истекая кровью, он взвыл, схватившись голыми руками за клинок, застрявший в лобковой кости, а перед глазами умирающего палача в бешеном танце замелькали лица тех, кого он замучил, работая в Рейхе мастером заплечных дел.
Скорее инстинктивно, нежели осознанно, штурмбаннфюрер выхватил пистолет. Но Феликс оказался быстрее. Резко уходя вправо, он выстрелил из своего «стечкина». Пуля острым раскаленным жалом впилась в грудь Брута. Дернувшись, он все же успел нажать на спуск, но промахнулся. Второй выстрел раздробил штурмбаннфюреру локтевой сустав, и он выронил оружие.
– Вот и все, – беззлобно произнес Фольгер, подходя к поверженному врагу.
– Тебе… повезло… – вымолвил через силу Брут.
– Я в этом не уверен, – ответил Фольгер, поднимая с пола пистолет Ярыгина. – Я его заберу, он тебе все равно уже не пригодится.
Штурмбаннфюрер ничего не ответил; голова его безвольно упала на пол. Феликс ушел, загадочный световой круг, в середине которого лежал смертельно раненный диггер-наци, погас. Брут Арглистман, он же Боря Холмских, был недвижим. Жуткий холод пополз по его немеющим конечностям, но штурмбаннфюрер не испытывал страха. Со свистом вдыхая и выдыхая воздух, погружаясь во тьму, он все же надеялся, что попадет в чертоги Вальхаллы, а не в ледяные бездны подземного Хельхейма.
Ганс Брехер успел перезарядить свой АКСУ. Он даже сумел передернуть затвор, прежде чем молниеносная тень, оказавшись около него, превратилась в высокого, крепкого мужчину, – того самого, который вместе с Феликсом Фольгером и белесой девчонкой, наплевав на Ганзейские игры, покинул Добрынинскую под молчаливое негодование болельщиков.