– Мы с моими друзьями нисколько не сомневаемся в вашей порядочности, Владимир Алексеевич. Но поймите и вы нас – мы прежде всего не имеем полномочий делиться с вами сведениями подобного рода. Давайте сделаем так: мы с вами заключим временное соглашение, например…
– …О неразглашении, – добавил Каретников. – Мы все, вчетвером, даем вам слово, что ничего незаконного или же безнравственного в нашей деятельности нет. А вы в свою очередь обещаете не делиться ни с кем своими подозрениями… ну скажем… – и он обвел взглядом барона, Яшу и Ромку, – три-четыре месяца. После чего мы возвращаемся к этому разговору, и тогда, даю вам слово, вы получите исчерпывающие объяснения.
– Подразумевается ли, что я не буду проявлять интереса к вашей деятельности в Москве, господа? – немедленно уточнил Гиляровский.
– Да бог с вами, проявляйте! – разрешил Каретников. – Я же говорю – мы не собираемся затевать ничего противозаконного. Да вот, пожалуй, наш друг Яков и будет держать вас в курсе наших, как вы изволили выразиться, «затей» – чтобы уж все было на полном доверии.
Гиляровский развел руками.
– Что ж, господа, раз так – мне остается только согласиться. И надеюсь, вы все же не дадите мне погибнуть от неутоленного любопытства?
– От любопытства – не дадим, – согласился Корф. – Уж что-что, а любопытную жизнь мы вам, господин газетчик, твердо обещаем.
– «…И отдайте себе отчет, Штирлиц, в том, как я вас перевербовал: за пять минут и без всяких фокусов», – пробормотал Каретников. – Нет-нет, господа, не обращайте внимания. Это я так, одну занятную книженцию вспомнил. Кстати, напомните, барон, – вам непременно надо ее прочесть.
Не часто случалось Вареньке выслушивать выговоры от дяди. А потому она сидела за столом в довольно мрачном настроении и с независимым видом ковыряла вилкой котлету. Есть не хотелось совершенно; наоборот, хотелось запереться у себя в комнате и разрыдаться от общей несправедливости окружающего мира. И если Варенька до сих пор еще этого не сделала – то лишь из гордости и чувства противоречия. Маленькая Настя, сидевшая рядом с кузиной, понимала, похоже, настроение девочки и поглядывала сочувственно. Однако молчала: старший Выбегов редко вмешивался в воспитание детей, но если уж это происходило – спорить с ним в доме мало кто решался; инженер отличался крутым нравом.
– Удивляюсь твоему легкомыслию, Варвара! – продолжал меж тем дядя. – Ты вроде взрослая, серьезная барышня, а допускаешь такие вот детские выходки!
Ну вот, еще и «Варвара»! Девочка опустила голову, кусая губы, чтобы и вправду не разрыдаться, – полным именем дядя называл ее лишь по случаю крайнего раздражения. А за что?
– …Я понимаю, этот ваш знакомый, Ваня, от которого вы все уже, кажется, голову потеряли, – он привык к вольным нравам, у них в Америке вообще ни о каких запретах отродясь не слышали. Но ты-то должна понимать! Все же мы живем во второй столице империи Российской, и надо брать во внимание, что ваши слова могут услышать здесь самые разные люди. Сама видишь, к чему приводит ваше легкомыслие!
– По-моему, ты слишком строг, Дмитрий, – решилась все же возразить мужу Нина Алексеевна. – Вот и Марина с Николкой Овчинниковы ничего дурного в этой их пьесе не увидели. Право слово, ты преувеличиваешь! Вон почитать творения господина Щедрина или хоть сказки Пушкина…
– Это-то меня и удивляет! – продолжал настаивать инженер. – Дети учителя словесности – и такое легкомыслие! Ну ладно, сами не дали себе труда подумать – но могли бы, кажется, у отца совета спросить?
– Николка Василию Петровичу племянник, а не сын, – едва слышно пробормотала Варенька. – И вообще он хороший и ничего читать не запрещает…
– А я, значит, плохой и запрещаю? – язвительно осведомился инженер. – Ну спасибо, Варвара, вот уж не ожидал от тебя такого! И поверь, меня вовсе не радует роль добровольного цензора, которую вы тут все мне, кажется, приписываете, – я всего лишь призываю вас к разумной осторожности. В конце концов, это был не домашний вечер, а мероприятие в гимназии, а ты сама знаешь, что народ у вас там… разный.
Варенька вздохнула и пожала плечами. Приходилось согласиться, что дядя был прав – народ в их гимназии был и правда «разный». Хотя относилось это к одному-единственному человеку – преподавателю латинского Суходолову Викентию Аристофановичу, заслуженно носившему среди учениц прозвище Вика-Глист – как за невзрачную внешность, так и за свою способность пролезать куда не просят и доставлять всяческие неприятности. Вот и теперь: бог знает, откуда Вика-Глист услышал о пьеске, разыгранной девочками и их гостями на литературном вечере – сам-то он на нем не присутствовал, – но не прошло и недели, как он подал инспектору гимназии докладную записку о «возмутительном и растлевающем характере пьесы, поставленной ученицами четвертого класса гимназии Овчинниковой Мариной и Русаковой Варварой без получения соответствующего разрешения на то гимназического начальства».
Никаких разрешений на подобные пьески и сценки, представляемые на литературных и театральных вечерах, никто отродясь не спрашивал, но, видимо, слишком велико было желание Вики-Глиста уязвить своих давних недругов. Злопамятный латинист не забыл унизительной сцены, которую ему пришлось пережить в кофейне «У Жоржа». И узнав, что в крамольной постановке участвовали двое его обидчиков – Варвара и Иван, да еще и Маринка, давно нелюбимая латинистом за острый язык и независимый характер, – не стал упускать столь удобного случая.
История, конечно, вышла неприятная, но при ближайшем рассмотрении она гроша ломаного не стоила. Инспектриса гимназии, дама весьма либеральных взглядов и большая поклонница Некрасова и Щедрина, писульку латиниста, конечно, приняла, однако же частным порядком дала понять излишне ретивому педагогу, что рвение его может быть неправильно понято среди его коллег. Тем более что и повод-то, что ни говори, совершенно ничтожный. Варю с Мариной слегка пожурили – для виду; ненависть же воспитанниц к Вике-Глисту укрепилась еще больше, после того как его роль во всей этой истории была предана огласке.
Латинист ходил по гимназии как оплеванный – на спине его шинели кто-то написал мелом «унтер Пришибеев», а швейцар, на беду, подавая педагогу одеться, не заметил этого украшения. В результате Вика-Глист проследовал через гимназический двор с надписью на спине, да так и вышел на улицу, обнаружив крамолу только дома.
Девочкам же все это могло бы стоить сниженного балла за поведение – во всяком случае, именно на таком наказании настаивал латинист. Однако обошлось: ни инспектриса, ни директор гимназии не захотели выносить сор из избы, ограничившись отеческим внушением, тем более что в гимназии обе девочки пользовались самой доброй репутацией. Дома у Вареньки над курьезной историей тоже посмеялись бы, и только – Дмитрий Сергеевич и его супруга сами обладали немалым вкусом к литературе и не могли не оценить пьески, – не случись одного происшествия.
И вот сегодня вечером (Дмитрия Сергеевича ждали со службы, Нина Алексеевна суетилась, собирая на стол) в дверь позвонили. Визитеры оказались неожиданными – незнакомые молодые люди: два студента в очень старых, полинявших фуражках и барышня, видимо, курсистка. На одном из студентов было треснутое пенсне на черном растрепанном шнурке; он курил папиросу, пуская дым через нос; курсистка же, в короткой полинялой жакетке, все время прижимала к груди маленькие красные ручки. Подняться наверх они отказались; после короткой беседы Нина Алексеевна (это она встретила нежданных гостей) пригласила Вареньку – студенты, как оказалось, пришли к ней.