— Я думал о нем хуже. Я думал, Аххаш, он подгнил...
— Тит намного более достойный человек, нежели он сам хочет казаться.
— Мой меч он получит, когда пожелает.
А конь хороший, отличный конь. Я не мастак скакать и фокусы на лошадях выделывать, потому что не маг’гьяр. Вольный народ знает конный бой, но не любит. Меня, снасть камбалья, научили когда-то, как и всех Крыс, — на всякий случай. Знаю, как торговцы определяют коням цену, и по всем признакам, цена у Чалого, так и буду его называть, высокая. Но чем эти признаки в деле скажутся, Нергаш знает. А мне ведь его не продавать, мне на нем ездить...
Второй подарок был от Патреса Балка. Гилярус мне долго объяснял что к чему, но голова у меня так устроена: лишнее само выветривается. Есть у имперцев то ли должности, то ли чины, не разберу... Местные овцы выбирают баранов, то есть старших. Вот консул, например, очень большой баран. А претор — помельче, и трибун тоже помельче. А император — несменяемый баран, это я и так знал. Кое-что идет по жребию, и тут мне противно: имперцы через одного в богов не верят, а жребий на людей кидают... Наверное, уже и сами, Аххаш, не помнят, зачем жребий кидать и какой бог им раньше по какому жребию совет подавал. Некоторые бараньи чины может подарить император, а чтоб уж наверняка подарил, надо бы ему самому сделать какой-нибудь подарок. Очень подходящий и душевный подарок — деньги. Патрес Балк всю эту карусель знал в тонкостях. И он дал денег, точь-в-точь столько, сколько надо, чтобы меня обаранить в квесторы. Это еще один имперский бараний чин. Ну и какого придонного брата мне в квесторах делать? А такого, Гилярус мне поясняет, очень даже такого! И смотрит на меня, как на тупую и неблагодарную каракатицу. Точно, вижу, умно сделано. Полгода целых буду я квестором, и чего б ни натворил тут, ни одна собака меня не тронет. На то нужен особый суд или особый императорский указ, а вся местная плотва такой власти не имеет, да еще и уважать обязана. Квестор Империи! Не морковка псиная. Ладно. Где Патрес Балк? Хочу поблагодарить его, старик и впрямь позаботился, как о сыне родном А! Нет проконсула, уехал в Вилею, неотложные военные приготовления позвали его... Жалко.
— А я, — говорит Наллан Гилярус, — без затей, даю серебра на дорогу. Жалованье тебе ведь не положено.
— Многовато я вам всем буду должен.
Он мне в глаза заглядывает.
— Ты теперь один из нас. И если дашь кому-нибудь кусок хлеба, тысячу денариев или жизнь, не думай, что тебе будут должны.
— Спасибо.
Наллан Гилярус сделал мне много добра. А добро я не забываю.
В тот же день он отвел меня к наемникам.
Для них устроили лагерь. Рядом с городской стеной, там, где ворота на Вилею. Гилярус меня спросил:
— Должен ли представить тебя им как нового командира?
— Нет. Теперь они — мои.
Префект ушел по своим делам.
В лагере, кроме моих, были еще четыре строевых десятника из городского гарнизона. Двое заставляли наемников бегать и прыгать через ямы, а двое спали. Сменами, значит, работают. Так. Я нашел двух спящих. Выбрал того, что постарше, и пнул как следует под зад. Проснулся, под головой шарит, забыл, где у него ножны с мечом. А ножны — у левого бока. Грозный, Аххаш, как рубленный на части крокодил. Усы длинные, висячие. Сунул я ему под нос буковки: гляди, простокваша, я твой командир. Встал, имя и чин мне в рожу выкрикнул как положено.
— Коней покажи, — говорю.
Он отвел меня. Лошадей я осмотрел, как осмотрел бы наш торговый мастер. Дерьмо. Добрых, исправных — треть. Прочие либо староваты, либо стары, либо совсем дряхлы. Двух одров я велел вывести и прикончить, пусть хоть сдохнут без мучений. Поколебался, Аххаш: выдержит — не выдержит — и еще одного забивать отправил. Десятник, гляжу, уважать начал. Видно, понимает кое-что в лошадях, иначе из гарнизона в наемники не попросился бы. Думает, наверное, что и командир его недоделанный тоже кое-что понимает... Проклятие, почему они не пехота. Руф, правда, говорит, у них тут пехоту учат долго и основательно, я с непривычки должен бы и сам подучиться. Ладно. О! Десятник мне четвертого показывает. Ну, точно: умела бы скотина нож ухватить, сама бы себе в пузо воткнула... Что говоришь? На чем солдаты ездить будут? А сколько их тут? Двести сорок и восемьдесят два? Многовато, десятник. Хочешь, на твое жалованье первое поспорим: есть лишние? Правильно. Спорить тебе со мной не стоит.
Сходил к маг’гьяр. Так. Клан из младших мужчин от четырех семей. Старший в клане — некий Лакош. Я на руки его посмотрел, на ноги, как и что на нем навешено, как он ходит, как на коне сидит... Этот — настоящий. Вопрос только один.
— В этом таборе я буду старшиной. Ты обязан мне подчиняться. Я убью тебя, если ты не выполнишь приказа. Но я не буду тратить твоих людей зря... — Дальше мне оставалось сложить ладони одну поверх другой перед грудью. Либо он сразу признает меня старшим, либо и впрямь придется зарезать его.
Лакош, видно, тоже приглядывался ко мне: кто я, что я... Ни слова не говоря, он наклонил голову и лбом прикоснулся к верхней ладони. Нижнюю я положил ему на макушку. Кончено дело. Для него я — старшина табора, для меня он — абордажный мастер ватаги в моей стае. Хорошо. Хоть это хорошо. Лакош собрал своих людей, показал меня и каркнул, что положено. Мол, ходите под его рукой... Лошади у маг’гьяр куда исправнее. И у каждого по одной — по две запасных.
Больше мне у маг’гьяр делать было нечего.
Потом я велел десятникам остановить бега, Аххаш, и поставить людей в три ряда. Посмотрел. Цыплята бок о бок с головорезами.
— Меня зовут Малабарка Габбал. Я ваш командир. И я могу с любым из вас сделать, что захочу. Устав мне позволяет сечь вас, лишать жалованья и даже убивать. Все это, рыбье дерьмо, мне не придется делать собственными руками. Палач всегда готов заняться вашими тушами... — Это мне рассказал Одноглазый. Центурион знал устав, как придонные братья дно. — Но при случае я свернул бы шею любому из вас без всякого палача... — Для начала они должны меня испугаться и бояться больше, чем любых гарбалов. Уважать и любить научатся потом. Если уцелеют.
— Наверное, кто-то этим недоволен. Наверное, какой- нибудь мешок с навозом мне не поверил. Тот, кто желает проверить, может выйти из строя и прикончить меня. Давайте. По одному. Десятники потом будут свидетелями: я сам разрешил убить меня. Только сегодня. Потом у вас не будет такого шанса.
...Первый был тупой скотиной. Здоровенный хряк. Его отнесли в палатку. Ничего, к вечеру оклемается. Второй орал: мол, варвар-варвар; гибкий, молодой, двигается отлично. Только дыхание теряет. Мне пришлось заставить его извиниться передо мной. Громко извиниться, так, чтоб весь строй его слышал. Сначала он не хотел, пыхтел, выл, извивался, но боль — хороший учитель, по себе знаю. Никто не смеет поносить командира. Ни при каких обстоятельствах. Третий был просто дурак. Карась подтухший. Я приказал ему взять щит и копье, а потом сломал левую руку. Он потерял жалованье, а я — одного солдата. Пусть так. Нельзя быть таким самоуверенным дерьмом. Тоже — ни при каких обстоятельствах. Четвертый оказался серьезным человеком. Низенький, с тонким, загнутым книзу носом, глаза холодные, мышцы как корни у старого дерева. Он заранее извинился, сказал, мол, не желает зря задираться, но ему интересно попробовать такого мастера; в любом случае он понимает меня и готов подчиняться моим приказам; потом, конечно... Он успел ударить меня. Это было больно, к вечеру нога опухла. А потом еще раз достал меня в бок, под ребра. Но второй раз не в счет: у него уже глаза закатывались, в ударе не было порядочной силы. Пока он встать не мог, рассмотрел я его татуировки, клейма рассмотрел. Да... Одна каторга в Рэге чего стоит! Охранял Бана Лобача, убийцу из убийц, даже Крысы Бана сторонились... Хорошо, хоть сам Носатый не убийца. Другая у него, снасть камбалья, специальность была, пока не завязал.