Три вещи радовали меня. Никто, кажется, не заметил, как больно моей ноге. Больше желающих попробовать свои поганые силы не сыскалось. Вроде бы я нашел первого младшего командира для этой оравы... Так. Надо бы еще двух.
— Лечь!
Неторопливое копошение.
— Встать! Лечь! Живее.
Ну... не быстрее беременных баб.
— Встать! Лечь! Живее. Встать! Лечь! Живее.
На восьмой или десятый раз они начали понимать, что такое «живее». Еще трех придурков, которым не хотелось подчиняться, я вышиб из отряда искать другую работу. В нужное время они не должны колебаться ни единого мига. Капризных солдат не бывает. Бывают трупы капризных солдат.
Десятникам велел: продолжать бега до заката. Пошел к Лакошу и переговорил с ним. Дал денег на расходы. На следующее утро все было готово как надо. Поворотные деревяшки, горшки на палках, мишени, стоячие чучела с головами из сырой глины... Все, чтобы наемники подучились рубить с коня, хотя бы и не на скаку, метать дротики, копьем тыкать куда надо и не слетать наземь при этом. Вышло, как и думал, Аххаш. Половина — люди совсем случайные. Еще четверть — слабосильные либо неумелые. Рубили чучела, так поранили трех коней: бабки им секли при ударе. Пришлось выгнать еще одного новобранца, вконец косорукого.
Я приметил среди прочих долговяза со шрамом на подбородке. Делал все, снасть камбалья, играючи. Еще другим показывал, как и что. И этот сброд его слушался.
— Имя?
— Тиберий.
— Откуда знаешь конный бой?
— Бывший командир турмы.
Вроде Руфа, значит.
— Тогда почему ты здесь?
Молчит, лупает на меня угрюмо.
— Ну!
— Ударил воинского трибуна.
— Меня не ударишь.
Так. Я позвал вислоусого десятника.
— Это твой командир, десятник. Выбери любых восемьдесят пачкунов, отдели от прочих и построй вон там. Покажешь им старшого. Тиберий, остальных семь десятников назначишь сам. Жалованье будет как положено. И у тебя, и у них. Дашь слабину, порву от шеи до задницы. А потом разжалую. Вопросы есть?
— Нет. — Это они оба мне ответили.
— Вперед.
К вечеру я опять их построил и приказал скинуть одежду. Да, всю. Что? Десятники за вашим барахлом приглядят. Ты и ты: вопрос из строя стоит двадцать ударов розгами. Через мою палатку — по одному. Ты, ты и ты: гогот в строю стоит тридцать ударов розгами. Живее.
Обходил их кругом, искал вшей в волосах, даже в задницы заглядывал. Гнилые мне не нужны, все равно, где у них там гниль завелась... Тут меня вербовщики не подвели. Хорошие тела, здоровые. Изо всех отчалили только двое. У одного мужская хворь, аж капает. У другого какая-то чешуя на коже, говорит, не заразно; иди, в бездне с тобой разберутся, заразный ты или нет. Пачкунов с длинными волосами велел обрить налысо везде. Завтра все отправятся в баню — на префектовы деньги.
Признал старого знакомца. Имени, Аххаш, не помню, татуировку помню. На груди и на шее — дерутся пес и кот. В таких деталях сработано! Мастер делал. А имени — не помню. Настоящий бугай, подбородок каменный, глаза к самой переносице сбежались, быка взглядом напугает. Был в пангдамской милиции старшим над полусотней. Какая чума его сюда принесла? Одолжал? Из ямы долговой дал деру? Ладно, Пангдамец, одевайся.
Между Носатым и Пангдамцем я разделил всех прочих пачкунов, которые не достались Тиберию.
Последний ко мне в палатку одетым заходит.
— Чего ждешь?
Скинул тряпки... То есть скинула. Баба. Баба! Да сядь ты на мель! Точно, баба.
Высокая, кряжистая, настоящая бочка на коротких ножках. Лет тридцать. Руки как бревна, среднего мужчину одним ударом собьет с ног. Кожа белая, загар ее не взял. Местные, имперцы, смуглые, а эту белянку, Аххаш, солнцем едва-едва подпекло. Волосы рыжие, короткие, каким-то ножом неровно откромсаны.
— Как тебя... Имя?
— Эарлин.
А голос высокий, звонкий женский голос. Почти ому- жела баба, только сиськи остались да голос. Голос, голос, голос... Как у Фалеш.
Эарлин... имени такого я никогда не слышал. Что за народ, а? Она ответила на незаданный вопрос:
— Я талтиу.
Этих не знаю. Ладно. По-имперски говорит как-то... коряво, что ли... Глаза мои ощупывали ее тело. Какое тело! Нет, я не почуял желания. В иное время положил бы ее под себя. Из-за голоса. Да и... нравились мне бабы крепкие, как кочерыжки. А сейчас, Аххаш... Моя Ланин прочнее любой двери запирает тот дом, где раньше гостили женщины. Нет, не в том дело. Живот, груди, плечи, бедра и шея все в шрамах у нее. Эту плоть рвали когтями, дырявили зубами, метили железом... Сколько боли ей досталось!
Я встал и обошел Эарлин кругом. Она смутилась, опустила глаза.
Сколько же боли! Сколько, сколько! Я никогда не видел такого. Аххаш Маггот! Я много что видел, и в моем мясе дырок хватает. Вот уж никогда не хотел их получать, да выбора не было. Но такое... Никогда.
Вопросы свои я оставил при себе. Прежде надо с делом разобраться. Не то чтобы баб никогда под значок не ставили... У лунных вообще бабы верховодят, у имланцев я тоже видел, даже на корабли их пускают... Здесь, говорят, изредка бывало... Только вот мне ни разу не приходилось работать с ними в одной ватаге.
— Одевайся.
Она собрала тряпки с земли.
— Раньше где служила?
— Нигде. Я на земле работала.
— Думаешь, годна в солдаты? Почему?
— Меч знаю. Копье знаю. Из лука бить умею. На коне скакать по-мужски. С топором управляюсь.
Когда она оделась, смотрю, вроде бы лицо мне знакомо. Снасть камбалья! Ну, точно. У подземных видел ее. Сидела, молчала, лицо угрюмое. Она была с тем самым прыщом, молодым и худосочным, который полез из тамошних гусаков перья дергать. Рыжий, как она. Брат?
— Срать как будешь? В общей-то куче.
— Разберусь.
Взяли мы мечи, я велел ей напасть. Так. Теперь защищаться. Так. Лучше чем средне, хуже, чем хорошо. Десятника позвал. Как она, мол? Прочих не плоше? Десятник: она? Что, баба? У! Как это он за столько дней не приметил?
Ну, понятно. Отпустил десятника.
— Гожусь я? — спрашивает.
— Где научилась железом орудовать?
— Я выступала в цирке. Как гладиатор.
Давно меня так не удивляли. Снасть камбалья, наверное, даже на лицо удивление выскочило.
— Шрамы...
— Да.
— За деньги?
— Нет.
— Бывают еще, потроха карасьи, случаи, когда людям очень надо выжить...