— Ключ?
— Прах побери! На всех людей существуют ключи, которыми нетрудно повернуть душу или даже перевернуть ее. Может быть, тебе не хватало матери... Надеюсь, не жены?
Крысы иногда знают своих матерей, но после трех лет матери уже не нужны. Старики и отцы воспитывали нас. Что мне мать? Вот сестра... Я даже не знал, как это — когда есть сестра.
Мы разговаривали ночью, и мне оставалось три стражи быть вместе с Ланин. Еще четверть стражи — дойти до лагеря. И еще четверть — поставить моих пачкунов на ноги и выйти с ними за ворота при полном порядке.
Последние дни я слишком мало бывал с ней. Теперь остались считанные глотки, Аххаш, и я все не умел напиться ее присутствием.
Она хочет разделить со мной ложе. И я хочу. Видит Творец, нас ведущий по этой жизни, как я, снасть камбалья, этого хочу! Ее последние слова, они вроде зовущего прикосновения: ну! давай же. Я готова тебя принять. И еще, может быть, она хочет успокоить меня. У тебя, мол, Эарлин, у меня — Раэмо, ничего это не значит...
Ее пальцы погладили мой локоть. Ее волосы оказались невыносимо близко от моих ноздрей.
Мы ляжем с нею и насытимся друг другом. О! Я голоден. И мою Лозу ее собственное тело тоже заставляет томиться голодом. Я знаю. Ее желание течет сквозь поры в коже. Аххаш! Я чувствую. И у нас будет то, чего не удавалось мне получить ни от одной прежней женщины, а ей ни от одного мужчины. Даже если считать мою Фалеш и ее этого Кайсара. Это будет очень много, может быть, больше, чем тогда, на острове. Это будет настоящее смятение... А потом наши тела устанут, ее голова ляжет мне на грудь, я буду пропускать пряди ее волос между пальцами. Я скажу моей Лозе, как нуждался в ней все эти дни. Я скажу, какое это озорное и немыслимое счастье — соединяться с ней. Она ответит мне... все равно что... но я услышу в ее голосе ту шепчущую глубину, которая обозначает высшую благодарность в любви. Тогда я скажу... все равно что... лишь бы и она услышала эту глубину в моем голосе. Мы будем долго лежать в молчании. Потом кто-нибудь первым отпустит шуточку, второй ответит, мы захихикаем, как дети.
Я знаю, как это будет. Но этого не будет.
Я устал, и в моей голове стоят солдатские упражнения, недостача стрел, три дерьмовых десятника у Пангдамца и прочая армейская мелочь... Мне нельзя было уставать, но и не устать было невозможно. Между нами с Ланин стоит призрак самого простого и дерьмового страха в ее зрачках: вот, уйдет и не вернется. Война же. Я не сумел научить ее не бояться. И еще какая-то неровность и кривизна — там же, в глубине пепельных глаз... Как это можно? Как выходит у женщин, Аххаш и Астар, в одно и то же время любить тебя, желать тебя, желать кого-то еще, не верить, что они желают кого-то еще, до дрожи в коленях бояться твоей смерти и ждать, когда же ты наконец выйдешь за ворота?! Я не знаю.
Точно, мы ляжем, и между нами все будет как раз так, как я мечтал. Но получится меньше, чем было на острове, и проще, чем было на берегу, хоть там ничего и не вышло. Сегодня мы недостаточно чисты.
— Я люблю тебя, Ланин.
Она посмотрела мне в глаза с ужасом. Ведь может же читать мои мысли, пусть не все и не всегда... Прощание — серьезная вещь. Но, видно, Ланин не была готова, что выйдет все так серьезно.
— Я... я тоже тебя...
Тут она метнулась ко мне, согнулась, обхватила руками мои бедра и припала головой к животу. Со стороны, может, и некрасиво, но я разом, снасть камбалья, выбрал столько счастья, сколько не получил бы от целой ночи любовного буйства... может быть. Плачет моя Лоза.
— Ничего у нас не будет, Ланин. Слышишь?
—Да.
— Ничего у нас не будет сейчас. Я очень тебя люблю. Слышишь?
— Да.
— Хорошо. И я вернусь к тебе. Тогда мы и соединимся. Слышишь?
— Да.
— Ты веришь мне?
— Да! Да!
— Я хочу тебя, как сумасшедший. Но я отложу все. Я уверен... Я точно знаю: вернусь целым, невредимым. И ты уверься. Тогда все у нас с тобой будет...— Я ведь почти не врал ей. Аххаш, Аххаш и Аххаш...
— Да, мой любимый. Я могу тебе что-нибудь дать? Я могу тебе чем-нибудь помочь?
— Напиши свое имя...
Так я получил от Ланин клочок мятого пергамента.
...Я ушел от нее в радости и беспокойстве. Взрослая женщина, любимая и необходимая, останется одна... а в глазах у нее посверкивает шальной огонек. Будто язычок пламени над светильником — то стоит ровно, чуть потрескивает, тянется кверху и ярко светит. Он кланяется жизни, куда ему, Аххаш, деться, когда сквозняк гнет его, гнет, гнет, норовит прикончить. Жизнь раздувает его свежим ветром, жизнь и убьет, если буйное ее крыло махнет над огоньком слишком сильно... Но бывает еще и так: огонек качнется в сторону, отклонится от прямоты, беспокойно колеблясь... если рядом с ним окажется чье-нибудь дыхание. Косо, косо пританцовывает огонек в ее глазах. Аххаш Маггот! Ланин горит в моей ладони, как в бронзовой чашке. Она заколебалась. Среди чужих. Своим рукам не находя достойного дела. Моих рук не чуя на своей коже. Что делать моей девочке? Моей Лозе? Ей бы надо отыскать какую-то важную мелочь для себя... Без чего нет ей покоя. Как вороток у баллисты: невелика вещь, а без нее, хоть сядь ты на мель, никак не выстрелить. Не может покуда моя Лоза найти ее, так пусть хоть наиграется. Пусть. Этот прыщ, но... я не чувствую в нем ни зла, ни зависти, ни силы. Задуть Ланин он не сможет. Да и вряд ли захочет. Зачем это ему? Он вроде стрижа. Носится по воздуху, легкий, очень легкий. Где ему? Оторвать от меня — тоже не оторвет. Если тебя для чего-то предназначили, ты либо переломишься и подохнешь, либо наберешь силу в своей колее. Должен погубить кого-то, так набухнешь тяжестью, вроде топора, и упадешь на чужую шею без промашки. Судьба тебе других вести за собой, править и побеждать — будь ты какой угодно кривой и тупой, — тебя все равно выпрямят и заточат, станешь не хуже меча. А если тебя привели к той, ну или к тому, с кем будешь до смерти, то и захочешь, а не оторвешься...
Но я как представлю себе, дерьмо рыбье, ее черные глаза напротив его глаз, так и хочется решить дело наверняка. Пойти и выпустить ему кишки. Нет мужчины — нет его лап на твоей женщине...
Почему я не зарезал его тогда? До самого почти сигнала к походу руки чесались.
Первое дело, увидела меня Эарлин. То ли подозревала она что-либо, то ли такое лицо у меня, снасть камбалья, сделалось... словом, она подошла. Выждала, когда около меня никого не будет, и подошла. Ничего говорить не стала. Ладони мои взяла, сжала в своих, но не сильно, а так, с утешением, оттеплить меня захотела неведомо от чего. Подержала и ушла. Я на землю присел, подумал: ведь эта рыжая медведица на арене распарывала животы смертникам. А ей бы не понравилось, прикончи я этого. И тому, кто ее от гибели спас, тоже не понравилось бы. Я всеми потрохами чую, нет, не понравилось бы это Ему. Ладно. Утишилась моя тревога самую малость.