– Да, – сказал я. – Тогда можно было просидеть здесь полдня за чашкой кофе, а первый попавшийся оборванец мог прочесть тебе лекцию об искусстве Египта Второй династии.
– А теперь тут одни разбогатевшие проходимцы вроде нас, Ник, – сказал Атсон. -
И толкуют они исключительно о биржевых курсах, если не о методах ограбления банков. Один был настоящий мужик на всю Францию, де Голль, и того они спровадили на пенсию. И все они тут герои Сопротивления…
Он поймал за бок проходившего мимо господинчика в серой тройке, подтянул к себе, и, наморща лоб, довольно грамотно спросил…
– Месье – герой Сопротивления, не правда ли?
Герой, не сопротивляясь, подтвердил свое участие в этом замечательном движении. Атсон притянул его ближе, чмокнул в лоб и милостиво отпустил.
Месье одернул пиджак и ускоренным шагом направился к выходу.
– Знаете, Билл, – сказал я. – В Белоруссии я сидел в болотах со своими людьми и стрелял в немцев. И сидели мы в болотах два года. Поэтому здешний Резистанс представляется мне скаутским пикником. Представьте себе – в миленький, уютный домик la belle France врывается громила, насилует хозяйку, хватает все, что ему приглянется, и, наконец, остается здесь на постой. La belle France его обихаживает, кормит телячьей печенкой, поит лучшими винами и стирает его загаженные на Восточном фронте подштанники. Кроме того, она выдает ему евреев, чтобы belle ami Фрицу лучше спалось. И вот в один прекрасный день хозяйка видит, что постоялец начал подыхать. Пена изо рта, судороги. И тогда отважная, мужественная и самоотверженная la belle France хватает сковородку и бьет его по башке. Вот и весь ихний Резистанс до копейки.
– Не всем быть героями, Ник, – сказал Атсон и достал сигару. – Надо же кому-то и телячью печенку готовить.
– Именно так они и подумали, Билл, – сказал я. – Хором. Все вслух. И сбылось по слову их.
– Вы им завидуете? – спросил Атсон.
– Да, – подумав, сказал я. – В этом есть определенная мудрость. Правда, при условии, что кто-то – кого вы не любите – будет отдуваться за вас.
– Самостоятельные стали, – сказал Атсон. – Алжир просрали, бомбу завели. И сразу же принялись бороться за мир во всем мире.
– Вообще-то мы здесь в гостях, Билл, – сказал я.
Он пристально огляделся, словно бы держа в кулаке невидимую зрительную трубу.
– Вы правы, Ник, – сказал он. – Пора сменить заведение. Янки не любят, когда им напоминают, что они в гостях, – добавил он с деланным гундосым новоанглийским акцентом.
В следующем погребке ему было понравилось, но нарумяненный гарсон с подведенными глазками от души поздравил мистера Атсона, которому удалось подцепить такого славного мальчика (кто имелся в виду – я или телохранитель – мы выяснять не стали).
Отплевываясь и отряхиваясь, мы отправились на площадь Контрэскарп. Люди на многочисленных автобусных остановках с удивлением разглядывали редкий в этих широтах «роллс-ройс». Кафе «На любителя» находилось на своем прежнем месте, и его так и не удосужились проветрить с тех самых пор, как мы с Рене Гилем в моменты острого безденежья хаживали сюда и проводили вечера в плотном воздухе, целиком состоявшем из табачного и винного перегара.
Прислонившись к обитой цинком стойке, Атсон сразу же погрузился в юношеские грезы о временах сухого закона.
– Ник, это было золотое время, – говорил он, рассматривая синий граненый стакан с толстым дном. – Мои девки недавно подсунули мне «Великого Гэтсби».
Это все про меня, Ник, это все про меня!
– Наверняка автор бывал у этой стойки, – сказал я. – Стоял вот здесь же, на этом самом месте…
– Извините, месье, – сказал бармен. – Но месье Фицджеральд никогда не стоял у стойки, а сидел вон в том углу. У него были слишком короткие ноги, – добавил он, как бы извиняясь за Фицджеральда.
– Да, – сказал я. – Для этого марафона у него были слишком короткие ноги.
– Вообще-то за этим столиком не сидят, – сказал бармен. – Но за пятьдесят франков…
– Старых? – спросил я. Бармен расхохотался.
– Ну, до этого мы еще не опустились, – сказал он. – А вашему спутнику не вредно и посидеть.
– В лучшие годы мой желудок вмещал галлон виски, – насупившись, сказал Атсон.
Я взял его за рукав и потащил к столику, огражденному от прочих красным бархатным шнуром.
– Дайте нам по бутылке очень сухого хереса, – сказал я, – и что-нибудь поесть – на ваше усмотрение. Мы сегодня с утра на ногах.
– Про галлон я не соврал, – сказал Атсон.
Его телохранитель у входа, выразительно жестикулируя, беседовал о чем-то своем, профессиональном, со здешним вышибалой.
– Билл, а на кой черт вам телохранитель? – спросил я.
– Таскать кошелек, – расплылся Атсон. – Ненавижу чеки. Государству ни к чему знать, с кем и за что я расплачиваюсь.
– Вы сражались за это государство, – напомнил я.
– Ну и что? – сказал он. – Это не повод для близкого знакомства, – он погрустнел и задумался. – Ник, может вы объясните: почему ни в одном баре, где я сидел, с посетителей не берут по пятьдесят франков просто так? А вот мы отдали – и не жалко.
– А черт его знает, – сказал я. – Вообще-то надо бы. Одно могу сказать точно – сам Фицджеральд не имел в этом деле и одного процента.
– Вот суки, – сказал Атсон.
– Писатель должен жить долго, – сказал я. – Особенно в России.
– Кстати о России, – воскликнул Атсон. – Еще во времена своей молодости я здесь же, в Париже, слышал легенду о русском коктейле, который так и назывался «молодость»… Говорят, что никто не мог устоять на катушках после одного-единственного стакана.
– Коктейль «молодость»? – повторил я задумчиво и внимательно вслушался в звучание. – «Йорз»… А, так вы имеете в виду ерша? Есть такой коктейль. Секрет его мне известен.
– Поделитесь?
– Секрет за секрет. Кто хлопнул Кеннеди?
– Тоже мне – секрет, – фыркнул Атсон. – Вся деловая Америка знает. Ник, а почему это вас интересует? Он вам тоже был должен?
– Не он лично. Должок перешел по наследству от Рузвельта.
– А-а, вот вы о чем… Теперь концов не найдешь. И… э-э… О таких вещах не принято говорить, Ник, но уже, наверное, все равно. Мы взрослые люди. Сколько вы ему дали?
– Двадцать миллиардов золотом.
Атсон откинулся на спинку стула и громко свистнул. Подскочил гарсон.
– «Баккарди», – коротко распорядился Атсон. Гарсон упал духом.
– Тогда водки, – сказал я. – Смирновской со льда. Пива темного, густого, лучше чешского. Нет чешского – тащите немецкое. В крайнем случае – «гиннес», опять же черный.