Горящее облако луны висело над плечом. Туман светился. И сквозь это свечение шел, проваливаясь в снег по колено, безголовый бурый великан. По нему стреляли со всех сторон, трассирующие пули впивались в мохнатое тело, взрывались и гасли. Очередью, выпущенной в упор, ему оторвало руку, и рука, мотаясь и суетясь, затрусила рядом с хозяином, как болонка.

– Пропустить! – крикнул я. Меня не услышали, но поняли.

Чудовище – убитый днем йети – дошагал до края пропасти и пошел дальше. Рука замешкалась, как бы оглянулась – но чей-то выстрел снес и ее в бездну.

– Вот так-то, – сказал кто-то из парашютистов.

Мы вернулись в палатку.

– Да, такому не поверят, – вздохнул Хомчик.

– Такому-то как раз поверят, – сказал Отто. – Такое-то они и сами…– он замолчал и уставился в огонек примуса.

Русским он владел неплохо: три года в Академии Дзержинского… Я помнил его по фотографиям: филолог, писатель, функционер Туле, искатель приключений; много общего у нас с ним было. Кроме цели, пожалуй. Хотя: темна вода во облацех. С приходом Гитлера к власти Пятый Рим постановил прервать все контакты с Туле. Но продиктовано это было скорее политической конъюнктурой, нежели этическими соображениями. А следовательно, все могло перемениться.

– Бойцам давайте попытаемся внушить, что все виденное ими было галлюцинацией, вызванной, допустим, боевым отравляющим газом, – предложил я. – Утром можно будет сводить их на развалины монастыря, пусть убедятся своими глазами.

– Вместе или порознь? – криво усмехнулся Ран. – Спасибо, Николас, но и это не выход. Зачем вы вообще связались с нами? Пустили бы все на самотек…

– Людей жалко, – сказал я. – Такое объяснение вас устроит?

– Кому нынче людей жалко, – сказал Хомчик. – Разве что попам-грабителям…

– Чувствую я, Николас, что намерены вы через нас протащить какую-то дезу, – сказал Ран. Он меня тоже, конечно, знал по ориентировкам.

– Да, – сказал я. – Но хочу напомнить, что именно в хорошей полноценной дезе и лежит ваше спасение. И если мы ее сейчас здесь сообща не оформим, то, господа, помните, что домой вы вернетесь на верную смерть. Если не хуже… И если вернетесь…

– Зато семьям пенсия будет, а не лагерь, – сказал Хомчик.

– И вы в это верите? – я посмотрел на него недоуменно.

Он задумался.

И вот так к утру (было под сорок мороза) мы родили умную дезу. Которая устроила, как выяснилось впоследствии, и Ежова, и Гиммлера.

Поэтому Вторая мировая началась тремя годами позже. Правда, я не знаю до сих пор, был ли смысл так тянуть с этим делом: Раньше сядешь – раньше выйдешь.

Утром бойцы дружно сбегали на развалины и убедились, что да, все ночное было мороком и кошмаром. Ран увел своих ребят в подземелье. Я сказал ему: осторожнее, Отто – если пройти по этим ходам много-много миль, то можно попасть к пресловутому владыке Агартхи, Царю Мира. Там вам откроются все тайны, но дороги назад вы уже не найдете. Не знаю, поверил ли он мне…

Чкалов посадил машину, ориентируясь по дымным кострам. Ни один пилот в мире не решился бы на такое. Остатки десанта, двадцать восемь человек, как раз и уместились в одном самолете.

Они улетели, а я остался.

– Не боитесь, Николас, что я распоряжусь расстрелять вас? – спросил зачем-то Ран. Глазки его подозрительно блестели.

– Нет, – сказал я. – Во-первых, я старше вас на две ступени посвящения, и такое нарушение субординации не понравится фон Зеботтендорфу. Во-вторых, после драки кулаками не машут. А главное, без меня вам здесь не разобраться с направлением мировых линий. Не хотите же вы попасть в Антарктиду? Там хоть и весна: И вообще – какую дрянь вы нюхаете?

– Кокаин, – слегка растерялся он.

– Вас обманули. Кокаин белого цвета. Значит, так: передайте фон Зеботтендорфу, что русский перевод «Некрономикона» вот-вот выйдет из типографии.

– Но это же…– он изменился в лице.

– Вы совершенно правы.

2

У царя альбанского Тархетия, кровожадного деспота, случилось во дворце чудо: из средины очага поднялся мужской член и оставался так несколько дней.

Плутарх

Ведьма жила бедно. Домик ее, черный и приземистый снаружи, изнутри был нелеп и тесен. И лишь огромный серый ковер, спускающийся от потолка, застилающий пол и подвернутый до середины противоположной стены, говорил о прежнем достатке.

Воздух внутри стоял смрадный и плотный, как протухший студень. Здесь и жить-то было тошно, а уж умирать – тем более.

Кроме ковра, в доме ничего не было. Старуха лежала, укрытая пестрым тряпьем, на топчане, ножками которому служили кирпичные столбики. В углу у печки навалена была куча угля. Кошка – естественно, черная – бросилась к гостям в надежде выпросить еды.

– Соседка иногда помогает, – объяснила Светлана.

Гусар оглядел комнату, ничего подозрительного не обнаружил, как-то по-хорошему разобрался с кошкой и сел у порога.

– Собаку… убери…– прохрипела бабка, не открывая глаз.

– Это не совсем собака, – сказал Николай Степанович. – Пусть сидит. Я ему доверяю.

– Ну, смотри…

– Зачем звала, старая?

– Сам больно молодой, – отозвалась бабка.

– Уж какой есть.

– Прощения попросить хочу.

– Прощаю. Дальше что?

– Не от сердца прощаешь, от ума.

– Как могу. Сердцу, сама знаешь, не прикажешь.

– Ох, знаю…– бабка надолго замолчала.

– Бабуль, – позвала Светлана. – Говори уж все.

– Скажу, скажу… Скажу тебе, Николай. А ты, Светка, выйди, не подслушивай.

Рано тебе такое знать.

Светлана фыркнула и пошла прочь.

– Люб ты ей, однако: не спорть девке жизнь, а то не будет тебе удачи… Так о чем я? Да, знать ты хотел, что приключилось…

– Хотел.

– А не боишься?

– Устал бояться.

– Смотри: еще не поздно…

– Поздно. Не оставят они меня в покое.

– Попросишь, поклонишься – оставят.

– Не поклонюсь.

– Это да. Такие не кланяются: вот все и вышли. Осталось: всего ничего. Раз так, слушай. Есть на земле племя. Все, как у людей, а – не сродны они людям. И живут не русским обычаем и не цыганским, а вроде как подпольщики. Многое могут.

– Это я заметил.

– Пристали они к цыганам, как клещ к собаке. Сосут кровь, сосут, не насосались еще. Через них нет нам никакой жизни… Ай, да что я жалуюсь, ты же дельного чего ждешь: