Book.

Эти слова я произнёс чуть громче и яростнее – и они сразили всех троих наповал. Они откинулись на спинки стульев, не отрывая рук от стола, подавленные страшным разоблачением.

Первой пришла в себя синьора Джелтруде:

– Ах, дядюшка… обожаемый дядюшка… Не снизошли бы вы до того, чтобы объяснить нам наши ошибки? И мы их тут же исправим.

– Вы и так знаете! – ответил я сурово.

Она задумалась ненадолго, потом опять завела:

– Ну скажите же, скажите!

Я ничего не ответил. Я ждал нужного всем нам вопроса, который наверняка уже вертелся у них на языке.

– Дядя, почему вы не отвечаете? – снова вкрадчиво заговорила директриса.

Молчание.

– Вы очень сердитесь на нас? – продолжала она.

Я ни гу-гу.

– А вдруг он ушёл? – вмешался повар. – Пьерпаоло Пьерпаоли! – воззвал ненавистный изобретатель похлёбок на грязной воде. – Ты ещё тут?

– Да‑а-а‑а, – ответил я.

– Он всё ещё здесь, – сказал медиум, – если он не отвечает, значит, не хочет, надо задать ему другой вопрос.

– Дядя, дядя! – воскликнула синьора Джелтруде. – Сжальтесь над нами, несчастными грешниками!

Тут я слегка переместился, так что мои глаза оказались прямо в дырках, которые проделал Карлино Пецци: я то бешено вращал ими, то таращился прямо на участников спиритического сеанса.

Внимательно глядя на портрет, они вскоре заметили, что глаза у него двигаются, тогда они задрожали, вскочили из-за стола и упали на колени.

– Ах, дядя! – лепетала синьора Джелтруде. – Ах, дядя!.. Сжальтесь… сжальтесь над нами! Как нам исправить свои ошибки?

Этого я и ждал.

– Отоприте дверь, – сказал я, – чтобы я мог прийти к вам.

Повар поднялся, бледный как мел, шатаясь подошёл к двери и отпер её.

– Потушите лампу и ждите не шевелясь!

Повар погасил лампу, и я услышал, как он плюхнулся на пол рядом с остальными.

Наступил великий миг.

Я оставил свой наблюдательный пункт, высунулся в дверцу шкафа и громко всхрапнул.

Джиджино Балестра тут же вскочил с моей постели и выбежал из дортуара, чтобы дать сигнал членам тайного общества. Они всё это время стояли наготове с ремнями и палками и собирались ворваться в кабинет вместо Пьерпаоло Пьерпаоли и воздать всем по заслугам.

Я вернулся в своё укрытие и прижал ухо к портрету, чтобы хотя бы послушать, что там творится.

Я услышал, как открылась дверь кабинета, как её снова заперли на замок, и тут же первые удары и вопли трёх спиритов:

– Ай-ай! Духи!.. Сжальтесь!.. На помощь!.. Спасите!..

К сожалению, я не мог дольше наслаждаться этой сценой – пора было помочь моему другу. Я побежал к чулану с керосиновыми лампами, схватил ключ, который и правда висел на внутренней стороне двери, и бросился к дверям пансиона.

Тито Бароццо уже был там. Он отпер дверь, потом повернулся ко мне, обнял меня и прижал к груди. Он поцеловал меня, и наши слёзы смешались…

Удивительный миг! Казалось, я сплю… Когда я опомнился, то стоял уже один, прислонившись к двери пансиона.

Тито Бароццо рядом не было.

Я запер дверь и побежал возвращать всё на свои места: повесил ключ в чулан с керосиновыми лампами и вернулся в дортуар, где, как я и надеялся, все крепко спали.

Все, кроме Джиджино Балестра, который сидел на моей кровати и ждал: я не рассказал ему про свой уговор с Бароццо.

– Все наши разошлись по дортуарам, – прошептал он. – Ну и зрелище было!

Он хотел мне рассказать, но я приложил палец к губам. Сейчас мне хотелось посмотреть, что происходит в кабинете. Кое-как нам удалось втиснуться вдвоём в мой наблюдательный пункт – мы лежали там в тесноте, как сардинки в консервной банке, только с головами. Я убрал кирпич, и мы заглянули в кабинет Пьерпаоло, погружённый в кромешную тьму.

– Слышишь? – прошелестел я. Слышны были всхлипы.

– Джелтруде, – шепнул мой друг.

И правда, это была директриса. Она плакала, приговаривая:

– Сжальтесь!.. Простите!.. Каюсь! Я больше так не буду!

Вдруг раздался дрожащий голос:

– Пьерпаоло Пьерпаоли… можно зажечь лампу?

Это негодяй повар, изобретатель похлёбки на грязной воде. Мне хотелось своими глазами увидеть, как его отдубасили члены тайного общества, поэтому я поспешно просипел:

– Да‑а-а‑а…

Слышно, как кто-то спотыкается, чиркает спичкой о стену, и вот уже тусклый желтоватый огонёк блуждает в темноте, как «бесовские огни» на кладбище, и, наконец, загорается лампа.

Вот это зрелище! Никогда его не забуду.

Стулья и столы опрокинуты. На этажерке – разбитые часы, на полу валяются канделябры.

Беспорядок страшный.

У стены стоит повар с распухшей от побоев мордой и смотрит на портрет полными слёз глазами.

В другом углу скорчилась директриса с исцарапанным лицом, вся растрёпанная и расхристанная. Глаза у неё красные от слёз, и она тоже с тревогой смотрит на портрет.

Угрызения совести и боль одолевают её, она ревёт и лепечет, не отводя взгляд от портрета:

– Ах, дядя! Правильно вы нас наказали! Поделом… мы не достойны этого прекрасного заведения, которому вы посвятили всю свою благочестивую жизнь! Правильно вы послали духов нам в наказание за наши грехи. Спасибо, дядюшка! Спасибо… Если хотите наказать нас ещё, пожалуйста!.. Но клянусь, что отныне мы никогда не впадём в ужасный грех эгоизма, жадности, деспотизма… Мы клянёмся, правда, Станислао?

Она медленно повернула голову, оглядела всё кругом и воскликнула:

– О Боже! Станислао тут нет!..

Действительно, директора нигде не было видно, и у меня сжалось сердце. Что же с ним сделали ребята из тайного общества?

– Станислао! – громко позвала директриса.

Нет ответа.

Тогда повар обратился к портрету:

– Пьерпаоло Пьерпаоли! Может, мстительные духи унесли нашего бедного директора в ад?

Я промолчал. Я хотел показать им, что духа Пьерпаоли здесь больше нет. И мне это удалось: позвав покойного ещё несколько раз, повар сказал:

– Его тут больше нет!

Синьора Джелтруде вздохнула с облегчением.

– Но где же Станислао? – сказала она. – Станислао! Станислао, ты где?

И вдруг из спальни показалась долговязая фигура, настолько комичная, что хоть ещё не рассеялась драматичная торжественность этого рокового спиритического сеанса, повар с директрисой не смогли удержаться от смеха.