Все же в случаях, когда Радевич держал себя в руках, ему удавалось расколоть самых закостенелых идейных политических преступников или, если его просил Мамонтов, уголовных – когда яркой выдумкой, а когда и изящными пытками. Гордость коллекции, за которую Евгений Александрович и получил подполковника и «Анну» в петлицу, – командир анархо-синдикалистской террористической группы «Стрелы Люцифера», беспринципной боевки, убивавшей и взрывавшей всех подряд, знаменитый на всю империю Исраэль Рыбалка по прозвищу Рыбачок. Никакие психологические кунштюки или мордобития не сработали, и наконец Рыбачка с поклоном привезли к Радевичу.
Изучив характер и прошлое Рыбалки, Евгений Александрович решил устроить лицедейство: сам превратился в Великого инквизитора, подвал, используемый для хозяйственных нужд, оборудовали под допросную и пыточную, а здоровяка фельдфебеля Данишкина одели палачом. То ли испугался Рыбачок распятого его предками Христа, поблескивающего в мраке среди отблесков огня в жаровне, то ли подействовали несколько дней в каменном мешке, рядом с которым за похлебку и табачок поставили пятерых беспризорников, и они попеременно жалобно скулили: «Исраэль, почто погубил невинные души?» Радевич даже не успел приступить к пыткам, как Рыбачок сломался и, стоя на коленях перед судом инквизиции, признался во всем и выдал всех до единого сообщников, за что и получил заслуженную петлю на шею.
В случаях с простолюдинами при допросах Радевич играл на их низменных страстях, желаниях и эмоциях: страх, ненависть, зависть, любовь, надежда, ну и конечно боль, бессонница, голод, жажда и унижение. Причем обязательно их чередовал и сменял страх надеждой, а голод – сытостью. Для этого хорошо подходила метода с двумя дознавателями-антиподами, добрым и злым, но Евгений Александрович обходился сам, тем более что его настроение и без того менялось на противоположное каждые десять минут.
Итак, данное дело было для него отличным шансом вновь доказать свою состоятельность, немного пошатнувшуюся после случая с допросом журналиста, и проявить таланты дознавателя. Ровно в два часа ночи только что заснувшего Егора грубо выволокли из камеры и усадили на табурет в небольшом кабинете для допросов в жандармском отделении. За широким столом сидел подполковник в парадном мундире и что-то сосредоточенно писал, шевеля губами. Прошла минута, две, пять, а начальник управления даже не сменил позу. Постепенно под умиротворяющий скрип пера Егор начал клевать носом, но только в голову полезли какие-то начальные обрывки приятных сновидений, как к нему подлетел Радевич. Подполковник мгновенно перешел в состояние крайней ярости и бешенства, словно древний северный берсерк, и заорал:
– Встать!!!
Егор поднял голову, не успев собраться спросонья, и тут же получил чудовищной силы удар в промежность. Вселенная сжалась до размеров иголочного ушка, и несчастный перелетел через табурет.
– Ты мне все скажешь, все! – орал Радевич. – Ты меня понимаешь? Дурак, дебил, ты мне все расскажешь, и так далее! – он рывком поднял последственного за грудки. – Ты мне все по минутам расскажешь, а то сгною в каземате, и так далее! – и Радевич завершил свою речь ударом, которому его научил один варшавский деловой – локтем в челюсть.
Егор упал без чувств.
Когда конвой волок его по коридорам, мокрого и окровавленного, он с трудом разлепил слипшиеся глаза и с ужасом увидел, как по соседнему коридору идет его брат Митрофан, даже не держа руки за спиной. А вахмистр сзади него несет поднос, уставленный яствами и даже чашками с чаем. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и наконец жандарм с поклоном сказал Митрофану:
– Пожалуйте, Митрофан Иванович, чай простынет, – и тут Егора уволокли. Он даже не услышал, что ответил на это брат.
– Вот, – хрипел на ухо Егору старик конвойный, – и ты бы рассказал их высокоблагородию все, что знал, глядишь, и тебя бы так потчевали. А то сгниешь тут в холодной ни за понюшку табаку.
– Да что рассказать-то?! – завопил Егор.
– А это уж мне неведомо, – ответил старик, – мы в ваши дела не лезем. Что-то про купца говорили их высокоблагородия. Ты уж, мил человек, не мудри, расскажи все, что знаешь. А чтобы тебе получше вспоминалось, мы тебя в хорошую камеру поместим.
И под гогот второго конвойного старик надел на разбитую голову Егора пыльный мешок. Затем на нем закрепили ручные и ножные кандалы, проволокли по каменному полу и, скрутив в три погибели, запихали в жуткую одиночку размером с кубический аршин, где нельзя было ни сесть, ни лечь, ни уж тем более встать.
Тем временем Евгений Александрович съел все содержимое подноса под тоскливым взглядом голодного Митрофана. Вытерев губы салфеткой, он милостиво дал второму подследственному стакан красного вина.
– Ты вот что, братец, – сказал Радевич, ковыряясь в зубах зубочисткой, – вызову я сейчас стенографиста, а уж ему расскажи все, что в тот день случилось. Как человека вы ухайдакали. Как ограбили. Уж не подводи меня, голубчик. А то ведь запытаю я твоего брата, сам понимаешь. Больно дерзок он оказался.
– Все скажу, – сказал Митрофан. – Только уж ради Христа, выпустите вы Егора. У него детки малые. Он-то и не виноват, Егор-то. Я купцу леща дал, Егор рядом стоял. Не знали мы, что помрет он, деньги вытащили у него, перстень сняли да часы с цепкой. Кто ж знал, что у него такая голова слабая оказалась. Коли для дела надо, то молчать не будем. К чему нам молчать-то.
Радевич тотчас дал команду выпустить из карцера Егора и приставить к нему второго стенографиста. Он, конечно, знал, что, играя на чувстве братской любви, можно сломать любого, но не мог обойтись одними зуботычинами и криком, во‑первых, из любви к искусству дознания, а во‑вторых, решил опробовать в виде смертельного каземата чулан для ведер и веников.
Когда наутро Торопков пришел в управление, его встретил донельзя довольный Радевич.
– Вот так и работаем по-стариковски, – довольно сказал он, показывая протоколы допросов.
Гаврила Михайлович не любил, когда жандармский подполковник лез не в свое дело, но иногда, следует признать, он действительно бывал полезным.
– Во всем сознались голубчики. Вон сколько написали-с! Хватит на пожизненную каторгу! Ха-ха-ха!
Между тем Торопков взял первый лист и начал читать:
«Я, Емельянчиков Митрофан Иванов, сознаюсь, что 20 апреля сего года вдарил несильно по голове и ограбил купца Левонтия Жесткова из Твери. Купец обыкновенно приезжал к нам на трех подводах за бараниной. В тот раз он приехал под вечер и был сильно выпимши, а своего приказчика отпустил. Я видел, что у него в мошне много денег, и решил его ограбить. Дождавшись, когда подводы будут проезжать через безлюдный овраг, что чуть пониже Жено-Мироносицкой часовни, я нацепил на голову личину, подбежал сзади и несильно ударил купца в голову. Он упал. Я обшарил его, взял мошну и подстегнул коренную. Подводы так и пошли дальше. Я думал, что купец останется жив и только с утра у него будет болеть голова. Брата Егора при этом со мной не было, прошу его отпустить».