– Ну что, братцы, – начал сыщик беззлобно, – обмишулились? Упустили грабителя?
– Так откуда ж нам знать, что он грабитель, ваше высокоблагородие, – отвечал один из вахмистров, уже известный нам Вышнюк. – Подошли двое, один жандармский полковник, другой майор, оба не наши, питерские. Сказали, что вас, ваше высокоблагородие, кулируют. Что, мол, срочно должны дом осмотреть. Дескать, донесли им, где тайник находится с адской машиной. Мол, Стрыльников-то бомбистам помогал, через то его и укокошили.
– Да что же вы всяким проходимцам верите-то, – в сердцах крикнул Родин, – ведь не юнцы же желторотые!
– Как не поверить, – отвечал второй вахмистр, с длинными седыми усами, – он ведь и нас с Володькой по именам знал, и вас обоих. И документы показал – все как положено, с гербовыми печатями. Да суровые такие господа. Как их не пустить?
Торопков махнул рукой, приказал усилить охрану усадьбы и отпустил личный состав спать.
– Завтра будет у нас наказание виновных и награждение отличившихся, – сказал Гаврила Михайлович и отправились в дом делать опись пропавших вещей.
Родин же откланялся и отправился к себе: у него уже давно слипались глаза.
Вернулся он домой уже под утро, наскоро перекусил и улегся спать рядом с Лилией. Спал он без сновидений, крепко и спокойно, как, впрочем, почти всегда. Однако проснулся в полдень от криков во дворе. Девушка продолжала тихонько постанывать во сне. Хрипловатый голос «не пущу», принадлежал Евдокиму, а второй, почти мальчишеский – «да мне их высокоблагородие голову сымет», как видно, посыльному Торопкова. Георгий поднялся на локте и крикнул в окно:
– Евдоким, узнай, чего там! Я все равно проснулся!
Евдоким, ворча и ругаясь на курьера, принес аккуратно сложенный листок.
Родин развернул его и прочитал:
Георгий Иванович!
У меня две новости.
Первая. Допросить Лукина не удалось. Когда я приехал в управление, он был уже мертв. Лицо было искажено ужасной гримасой, точно как у Стрыльникова. Очевидно – это результат вашего великолепного удара, так что туда ему и дорога. Однако след от вашего «прямого» на теле остался: обширная гематома в районе солнечного сплетения, видимо, потому, что били кулаком, а не открытой ладонью. Разумеется, об этом никто не узнает, так что можете не волноваться, была бы моя воля – выдал бы вам медаль.
Вторая. Я решил развить вашу мысль. Я телеграфировал в редакцию столичного журнала «Вестник архитектуры и зодчества», те связались с итальянским журналом «Le Architetto» и Гильдией архитекторов Объединенной Италии. Лоренцо Биацци, член Гильдии архитекторов, месяц назад отправилься в Россию, где пропал без вести. Синьор Биацци – жгучий брюнет с длинными волосами и бородой. Получается, что архитектор убит, а разведку у Стрыльникова проводил все тот же неизвестный приказчик. Вы снова оказались правы. Приезжайте скорей.
Торопков
– Парамошка! Парамошка! Где ты колобродишь, чертов сын!
– Туточки я, дядя Федосей! – выкрикнул чумазый мальчонка, вынырнув из-за гигантской кастрюли с тряпкой в руке.
– Туточки, – и старший официант пририфмовал к этому веселому словечку непечатное ругательство. – Аллюр два креста, срочное донесение. Давай дуй на двор, кучи мусорные разбирать. А то сыскарь с врачом приходили допрашивать, как Стрыльникова укокошили, и замечание сделали: мол, кучи полдвора занимают, крысы и прочее. Сказали: придут – проверят.
– Так ведь ночь на дворе, – Парамошка почесал вихрастую голову.
– Ты, часом, не в управляющие метишь, друг ситный, а? – Федосей схватил мальчика за ухо крепкой жилистой рукой. Отрощенный ноготь на мизинце опасно впился в мочку. – Говоришь шибко много. От фонаря там свет идет, да из окна тоже. Да гляди у меня. Не управишься споро, высеку снова. Дуй шементом! А быстро поспеешь, двугривенный дам!
Мальчуган кинулся через черный вход ресторана «Монмартр» на грязный двор, через который и прошел свой последний путь несчастный Стрыльников вместе с неизвестным убивцем.
В «Монмартре» Парамошка работал мальчишкой на побегушках. Поднялся высоконько, потому что раньше служить пришлось даже в печально известной «Шилке» у Горбатого моста. «Шилка» эта – притон притоном. Там самая шушера собиралась: бедняки, крестьяне, а вечерами воры разных мастей и деловые люди. Хорошо, что Парамошка сбежал оттуда, а то, не ровен час, зарезали бы.
Ну а сейчас ему предстояло копаться в гигантской зловонной куче, отделять пищевое от непищевого, и далее поступать соответственно: непищевое (то есть грязные салфетки, надушенные записки, перечеркнутые счета, обгрызенные зубочистки, битую посуду) везти к углежогу дядьке Шишке – он мог поживиться старыми вещами, ибо ничем не брезговал, а потом дать для печей и каминов лучший уголек; а все пищевое (объедки, очистки, кости и косточки) – везти к Старому базару, там крестьяне возьмут на корм для свиней, а после будет у поваров самая свежая молочная свинина.
Копаясь в отбросах руками, защищенными высокими холщовыми рукавицами, Парамошка думал о том, что «глаза страшат, а руки делают» – и верно, одна зловонная куча потихоньку превращалась в две. Вдруг в руку попался большой ком бумаги, немного заляпанный в черной икре. Видать, записка! Записки Парамошка всегда любил. Грамоту он знал плохо, но все ж довольно для того, чтобы разобрать разные интересности, что обычно пишут в подобных посланиях. Например, бывало: «Вы – бес-искуситель! Вы погубили мою душу и честь моего бедного мужа! Будьте сегодня в номерах мадам Модиной и овладейте телом, отныне не принадлежащим вашей несчастной блондинке. Ваша навеки N». Или: «Моя несравненная госпожа! Я охотно бы положил к вашим ногам все свое состояние, но понимаю, что мои седины и бремя прожитых лет не позволяют мне стать искренне любимым вами, как это было бы возможно, скинь я полсотни лет. Примите же эту скромную безделушку в знак восхищения вашей ангельской красотой. Таинственный незнакомец». Тут, стало быть, еще и брильянт какой-нибудь был приложен.
Но эта записка была не совсем обычной, потому что была написана на серой, будто бы подгоревшей бумаге. Развернув ее, Парамошка по складам прочитал слова, написанные красными чернилами: «Господину Стрыльникову лично в руки». Он вдруг съежился от страха: про убийство известного на всю Россию фабриканта в их ресторане уже было известно всему городу, говорили о нем все, кому не лень. Говорили, упился вусмерть, так ведь он, бывало, и больше пил. Неспроста это, неспроста…
Когда Парамошка развернул записку и прочитал ее всю, в голове все смешалось. Что делать? Нести записку в полицию? Так ведь потом по судам да по допросам затаскают, это он еще по покойному батюшке помнил. Кинуть в кучу, чтобы Шишка в печи сжег? Так ведь ухайдакали душу христианскую нипочем зря, а Парамошка будет убивца покрывать. Сунул он записку к себе в глубокий карман и продолжил разбирать кучу.
Вечером, когда вторая смена переодевалась, официанты лениво потягивали шампанское из ведра и дуванили дуван – делили чаевые. Тридцать процентов полагалось тем, кто обслуживал столик, а остальное делила смена: официанты, повара, половые, посудомойки и мальчишки. Парамошка вернулся на кухню. Федосей кинул ему два рубля, и тот ловко поймал их на лету.