Не знаю, когда она прилетела. Время близилось к пяти, я лежал на борту и собирался до появления акул окунуться в воду. Но вдруг увидел чайку, маленькую, не больше моей ладони. Она кружила над плотом, ненадолго опускаясь на его противоположный край.
Рот у меня наполнился вязкой слюной. Мне нечем было поймать эту птицу. У меня не было ничего, кроме рук и подогреваемой голодом смекалки. Остальные чайки исчезли. Оставалась только эта коричневая малютка с блестящими перышками, скакавшая по плоту.
Я лежал совершенно неподвижно. Мне уже мерещился острый плавник точной, как часы, акулы, которая с пяти ноль-ноль должна была рыскать возле плота, но я решил рискнуть. Я боялся даже посмотреть на чайку, чтобы не вспугнуть ее поворотом головы. Она пролетела как раз надо мной, низко-низко. Потом умчалась вдаль и пропала в небе. Но я не потерял надежды. Я не задавался вопросом, как я буду ее разделывать и потрошить. Я знал только, что мне хочется есть и что если я буду лежать совершенно неподвижно, чайка подберется ко мне, и я ее схвачу.
Я ждал, по-моему, больше получаса. Чайка то появлялась, то исчезала. В какой-то момент по воде, прямо возле моей головы, ударил плавник акулы, которая терзала рыбу. Но вместо страха я почувствовал новый прилив голода. Чайка скакала по борту. Кончался пятый день моего пребывания в море. Пять дней я ничего не ел. И хотя страшно волновался, хотя сердце мое бешено колотилось, я лежал неподвижно, словно мертвый. И чувствовал, что чайка подбирается ко мне все ближе и ближе.
Я лежал на борту, вытянув руки вдоль туловища. Ей-богу, за целые полчаса я даже ни разу не моргнул. Небо светилось все ослепительней, и свет резал мне глаза, но я боялся закрыть их в столь напряженный момент. Чайка уже клевала мои ботинки.
Томительно, напряженно прошли полчаса, и вдруг птица села ко мне на ногу и слегка ткнулась клювом в штанину брюк. Я по-прежнему лежал не шевелясь, но тут она резко и сильно клюнула меня в раненое колено. Я чуть не подскочил от боли, но сдержался. Потом чайка перебралась повыше и замерла в пяти-шести сантиметрах от моей руки. Тогда я затаил дыхание и незаметно, весь собравшись в комок, начал протягивать к ней руку.
Если вы уляжетесь на городской площади в надежде поймать чайку, то будьте уверены, что вам в жизни этого не удастся. А вот в ста милях от берега – совсем другое дело. На суше у чаек обостряется инстинкт самосохранения. В море же они становятся доверчивыми.
Я лежал так спокойно, что, наверное, маленькая игрунья, усевшаяся мне на ногу, решила, что я мертв. Я ее прекрасно видел. Она хватала меня клювом за брюки, но не причиняла боли. Моя рука миллиметр за миллиметром двигалась по направлению к ней. И в тот самый момент, когда птица почуяла опасность и хотела упорхнуть, я схватил ее за крыло и прыгнул на дно плота, намереваясь тут же растерзать свою жертву.
Ожидая, когда же птица сядет ко мне на ногу, я был уверен, что, изловив чайку, съем ее живьем, даже не ощипывая. Я изголодался, и при одной только мысли о крови животного мне хотелось пить. Но когда чайка попалась, когда у меня в руках затрепыхалось ее теплое тельце и я увидел круглые и блестящие карие глаза, я заколебался.
Однажды, стоя на палубе с ружьем, я пробовал подстрелить чайку, летевшую за кораблем. Один офицер, опытный моряк, сказал мне:
– Не делай этого. Для моряка увидеть чайку все равно что увидеть землю. Охотиться на чаек – недостойное занятие.
И теперь, на плоту, держа в руках пойманную птичку, собираясь ее убить и разорвать на куски, я вспомнил его слова. И хотя я пять дней ничего не ел, слова эти явственно звучали у меня в ушах. Однако голод в тот момент пересилил все на свете. Я крепко сжал голову птице, намереваясь свернуть ей шею, как курице.
Шейка оказалась слишком хрупкой. Стоило чуть нажать, и позвонки сломались. Я нажал еще и почувствовал, как по пальцам заструилась горячая, яркая кровь. Мне стало жаль птицу. Это смахивало на убийство. Голова чайки отделилась от тела и задергалась у меня на ладони.
Кровь, пролившаяся на плот, взбудоражила рыб. Борт слегка задело белое, блестящее брюхо проплывавшей мимо акулы. В такой момент, обезумев от запаха крови, акула способна одним махом перекусить стальную пластину. Из-за своеобразного расположения челюстей акула должна перевернуться на спину, чтобы схватить жертву. Но поскольку она подслеповата и прожорлива, то, перевернувшись на живот, она все равно пытается сожрать все, что ни попадется на ее пути. По-моему, в тот момент акула сделала попытку атаковать плот. Я в ужасе выкинул голову чайки, и в нескольких сантиметрах от борта началась борьба рыбин за птичью голову, которая была меньше куриного яйца.
Перво-наперво я попытался ощипать птицу. Она оказалась поразительно легкой, а кости – такими хрупкими, что их можно было переломать двумя пальцами. Я попробовал выдернуть перья, но белая кожица под ними была настолько нежной, что окровавленные перья выдирались вместе с мясом. Вид черного месива, налипшего мне на пальцы, вызвал у меня омерзение.
Легко сказать: мол, поголодав пять дней, можно съесть что угодно! Но даже самому изголодавшемуся человеку покажется отвратительным комок перьев, измазанных теплой кровью и воняющих сырой рыбой.
Вначале я пытался аккуратно ощипать чайку. Но кожа у нее была чересчур нежной. Она буквально расползлась у меня под руками. Я помыл чайку в воде. Потом одним махом разорвал ее пополам, и при виде розово-голубых внутренностей меня затошнило. Я поднес ко рту верхнюю часть ножки, но не смог проглотить ни кусочка. И ничего удивительного! Мне почудилось, что я жую лягушку. С нескрываемым отвращением я выплюнул кусок, который держал во рту, и долго сидел не шевелясь, зажав в кулаке гадкий комок окровавленных костей и перьев.
Потом мне пришло в голову, что раз уж я не могу ее съесть, то пусть она послужит мне наживкой. Однако у меня не было рыболовных снастей. Эх, найти бы хотя бы булавку или кусок проволоки! Но при мне были лишь ключи, часы, кольцо и три рекламных открытки из мобильского магазина.
Я вспомнил про ремень. Наверно, из пряжки можно соорудить крючок. Но усилия пропали даром. Никакого крючка соорудить не удалось. Смеркалось, и ошалевшие от запаха крови рыбы прыгали вокруг плота. Когда окончательно стемнело, я выбросил в воду остатки чайки и лег умирать. Укладываясь на весло, я слышал глухую возню рыб, сражавшихся за косточки чайки, которые я так и не смог обглодать.
Пожалуй, я действительно умер бы этой ночью от усталости и отчаяния. Сразу, едва стемнело, поднялся сильный ветер. Плот швыряло из стороны в сторону, а я лежал без сил в воде, высунув наружу лишь ноги и голову и даже не подумав привязаться веревками.
Но после полуночи погода переменилась: выглянула луна. Это была первая лунная ночь после катастрофы. В серебристом свете морские просторы казались призрачными. Той ночью Хайме Манхаррес не пришел. Я, одинокий, ни на что уже не надеявшийся человек, был брошен на произвол судьбы.
Однако всякий раз, когда я падал духом, что-нибудь вновь вселяло в меня надежду. Той ночью это были отблески луны на волнах. Море штормило, и на каждой волне мне чудился огонек корабля. Две ночи назад я потерял надежду на то, что меня спасет какое-нибудь судно. И тем не менее всю ту ясную лунную ночь, мою шестую ночь в море, я, как одержимый, вперял взор вдаль, вглядываясь почти с таким же упорством и верой, как сразу же после катастрофы. Окажись я теперь в подобной ситуации, я бы умер от отчаяния – ведь теперь мне известно, что ни один корабль не плавает в тех водах, где дрейфовал мой плот.