Отец тёр лоб и бормотал что-то о неисследованных побочных эффектах. В ответ на моё предложение поставить на Лёвочке ещё один эксперимент и посмотреть, чем дело кончится — благо, материала не жалко, — он посмотрел как-то нехорошо, и я заткнулся.
Признаюсь, он меня не убедил. Но и у меня достойных аргументов не было. Я был пристрастен, каюсь, должен с прискорбием согласиться… и всё-таки человеколюбие не должно быть абстрактным, таково моё глубокое убеждение. Оно должно иметь вменяемые и чётко очерченные границы. Оно не должно идти во вред другим людям. И так далее.
Итак, нам пришлось придумывать новую легенду при полном отсутствии понимания со стороны наиболее заинтересованного лица. Племянник из Житомира превратился в своего же младшего брата, причём сильно травмированного скандальным разводом родителей. Я предложил было заменить на «трагическую гибель», но, едва закрыв рот, понял, что предложил глупость: такими словами попусту не разбрасываются. А ещё мгновением позже пришла шкурная — и тем огорчившая меня — мысль: а хорошо, что отцу моя идея не понравилась, к сиротке, чего доброго, соседи начнут относиться с сочувствием…
Ситуацию, в которой нашего подопечного могли увидеть не только соседи, я себе представлять в то время отказывался. А шкурность и мерзопакостность отдельных червячков, заводящихся в моей несчастной голове, надеюсь, вы согласитесь извинить. Я был начисто выбит из колеи и несколько переутомлён.
Единственное, что нас пока спасало от коллективного помешательства, — это то, что Лёвочку удалось подсадить на «Спокойной ночи, малыши». Подсадить в том смысле, что при звуках финальной песенки он начинал зевать, а через минуту засыпал — и спал абсолютно беспробудно до девяти утра. Как, каким чудом этот постгипнотический комплекс прополз в его подкорку и там закрепился, ни я, ни отец не знали: все прочие попытки загипнотизировать его проваливались, а ведь отец по этой части мастер не из последних…
Так мы и жили до середины апреля, всё больше приходя в тихое отчаяние от безвыходности ситуации — тем более что дела отца всё отчаяннее требовали его присутствия в других местах, а он никак не решался бросить меня наедине с этой проблемой. Я видел, как его буквально разрывает на части.
И всё же именно в мою надтреснутую башку пришла первая по-настоящему светлая идея. Этакая полномасштабная эврика. Сатори. Как у Ньютона с яблоком. Я полез за чем-то на книжный стеллаж, и сверху мне на темечко упала картонная коробка с фотографиями. Фотографии разлетелись, но при этом всё прочее встало на свои места. Я поднял пару из них — почти наугад — и принёс отцу. Он сидел с несчастным видом над какими-то таблицами. Я отдал фотографии и сказал: «Илья». Он посмотрел на фотки, на меня, и я понял, что у него тоже наступило просветление.
Этой же ночью Лёвочку украли цыгане: зашли к нам и вышли обратно с большой дорожной сумкой, которую цинично сунули в багажник своего белого «ауди». В сумке дрых Лёвочка.
У нас с родителями договор: я не лезу в их дела, как бы ни исходил любопытством. Моё дело — закончить школу и вообще впихнуть в себя максимум всяческих знаний, большая часть которых мне никогда не пригодится. Вернее, так: я впихиваю в себя то, что пригодится наверняка, то, что пригодится с долей вероятности — и то, что пригодится при каких-то чрезвычайно безумных обстоятельствах. При этом все понимают, что я не бездонный кувшин… Так вот, притом, что я не лезу в родительские дела и даже не задаю наводящих вопросов, я о многом догадываюсь. Да и кто бы не проявил догадливость после той нашумевшей истории с ящерами? Да что там истории — вполне себе полномасштабной войны! Но отец тогда — и много раз потом — велел: набивай голову новыми знаниями, а не чужими и устаревшими выводами. И потом немного откомментировал эту сентенцию: у людей моего возраста и аналогичного склада ума часто бывает так, что сложившиеся мнения по тому или иному поводу застревают в сознании надолго — и вскоре начинают влиять на восприятие, причём довольно радикально: то есть те вещи, которые не вписываются в картину мира, эти люди просто не замечают. А мы занимаемся такими делами, сказал отец, что не имеем права отбрасывать ни крупицы нового знания, каким бы диким оно ни казалось…
Какими делами они занимаются, я тоже примерно представлял. Но именно «примерно» — и старался не пускаться в спекуляции, потому что знал: моё меня не минует. Возможно, посвящение произойдёт после выпускного. Возможно, чуть позже. Взять, например, Петьку и Армена: они старше меня всего на два года, а уже посвящены.
В общем, я не торопился и не комплексовал.
Когда отец сказал, что раз проблема Лёвочки решена, то они с маменькой в начале мая едут к Брюсу в Австрию, оттуда вместе с ним — в Испанию, потом, вероятно (но не обязательно) — в Ирландию, и уж только потом возвращаются домой, а моё дело — спокойно сидеть на попе и готовиться к экзаменам, я только кивнул. Ни Австрия, ни Испания, ни тем более Ирландия не занимали верхних строчек в списках особо опасных стран, у нас тоже было пока тихо, если не считать зимне-весенней чудовищной самоубийственной миграции северных оленей из Эвенкии в Хакасию, их пытались подкармливать даже с вертолётов, но всё равно все олени передохли, — так что я мог со спокойной душой родителей отпустить — и заняться делами. Запущенная учёба, то, сё…
Катастрофа произошла, когда все билеты были взяты и все встречи, которые отец собирался провести, распланированы.
Значит, так: живём мы в Академгородке, и это район, от города весьма изолированный. И во многом отличающийся. Строили его в шестидесятые, поэтому дома с виду те же «хрущёвки», а планировка района такая, что без карты и компаса блуждать можно долго. Проще найти проводника из местных… Так вот, дома только с виду обычные, а внутри там очень даже ничего себе: и комнаты просторные, и кухни, и комнат в квартире может быть много — скажем, восемь. У нас комнат всего четыре, но зато — три балкона. Да и комнаты — это настоящие комнаты, зал — в два окна, не то что чуланчики в стандартных квартирках. Плохо, что потолки низкие… И, естественно, всё это стоит в лесу, зелени полно, бегают жадные белки.
И вот представьте себе: к такой вот «хрущёвке» подъезжают довольно поздней ночью с десяток самых навороченных тачек, разворачиваются и как бы ждут (чувствуется, что за всеми окнами все как бы присели и затаили дыхание). Последним появляется белый «ламборджино», останавливается у нашего подъезда, открывается дверь — сначала выходят парни в коже, встают «смирно»; потом выходит Илья, ставит на землю чемодан; и наконец появляется маленький мальчик в чёрном дорогущем костюме, с каким-то умопомрачительным галстуком — и в шляпе. Парни в коже берут чемодан и ведут мальчика к нам. Сдают с рук на руки, сдержанно прощаются, садятся в машину — и всё это в обратном порядке, то есть «ламборджино» первым, остальная ватага за ним — уезжают.
Двор засыпает.
Мы — нет.
На следующий день отец встречался с Ильёй, но о чём они говорили и чем именно Лёвочка достал цыган, я так и не узнал. Вероятно, это было слишком чудовищно…
На следующий день отец сказал мне: