И окаменел.

Барселону, где сейчас были родители, практически снесло с лица земли. Чудовищный ураган, несколько подземных толчков, падение метеорита… число жертв неизвестно, но наверняка исчисляется тысячами… территория оцеплена силами… команды спасателей прибывают… размещение беженцев… есть и россияне… всяческая помощь оказывается…

Почти ни черта не показывали: ну, развалины издалека и с большой высоты, ну, пожар; страшно испуганные люди среди какого-то барахла; ряды палаток, вертолёты, полевые кухни; кто-то что-то говорит в камеру… в общем, обычные и как бы взаимозаменяемые съёмки, они словно бы кочуют из репортажей об одной катастрофе в репортаж о другой. Я сидел и смотрел, а потом встал и куда-то пошёл. О поганца я споткнулся, но он этого не заметил. Я пришёл к телефонному аппарату и набрал какой-то номер. Набрал не сразу, потому что восьмёрка долго была занята. Наконец отозвался знакомый голос тёти Ашхен:

— Нет! Я сто раз тебе говорила и двести раз скажу…

— Тётя Ашхен, — позвал я.

— Стёпа? Мальчик мой! Во-первых, не волнуйся: Петька сказал, что с Арменчиком всё в порядке, жив-здоров, а значит, и твои тоже. Не знаю, где они сейчас…

— Спасибо, — сказал я. — Я попозже перезвоню.

И сел на пол.

Дело вот в чём: Петька и Армен — близнецы. Это внуки Коминта. Говорят, у многих близнецов есть это умение — чувствовать друг друга на расстоянии. А им, после посвящения в Орден, отец и Брюс это умение подраскачали. Так что раз Петька говорит, что с Арменом всё в порядке, — значит, так оно и есть.

Жаль, что я так не умею… По большому счёту, ничего я не умею. И, наверное, впервые в жизни я не то чтобы разозлился, но раздосадовался на отца: ну что ж ты, не мог родного сына чему-то полезному научить…

Ладно. Придётся обходиться тем, что есть.

Две недели прошли как в тяжёлом чаду. Тяжёлый чад, говорил отец — это август на озере Чад. А всё остальное — так… подчадок. Возможно, он и прав, не знаю.

Итак, я исправно звонил в Москву, говорил и с тётей Ашхен, и с самим Петькой, но результат был примерно тот же самый: Армен жив, страха или тревоги не испытывает, голода — тоже. Много спит. Плохо то, что Петька не может взять пеленг. Это и раньше получалось не всегда, но теперь — полная засада…

На двенадцатый день имена родителей появились в списках пропавших без вести, которые испанское правительство вывешивало на специально созданном сайте.

Без вести пропавших было почти двадцать тысяч. И семьдесят пять тысяч было погибших. И больше двухсот тысяч раненых.

Территория была мёртво оцеплена, и внутрь никого не пускали. Говорили, что это защита от мародёров.

Поганец вёл себя тише воды ниже травы. Бывали дни, когда я о нём просто забывал.

Не поверите: я зубрил алгебру. Целыми днями я зубрил эту чёртову алгебру… Я в ней ничего не понимал.

Я даже сдал какой-то экзамен. Кажется, это было сочинение.

Ирочка бывала часто, но не назойливо. Зато почему-то проявлял участие директор Борис Матвеевич…

Ну да. Конечно, я ещё формально несовершеннолетний. Но это не значит, что можно приходить, расспрашивать, на чём-то настаивать… Нет, я знаю, что родители живы, просто не могут выбраться. Да, я знаю это точно, мне сообщили знакомые. Когда там всё более или менее утрясётся… Нет, не нужно никаких официальных запросов. Я вполне справлюсь сам. Вы же видите: я справляюсь…

Седьмого июня в ванне обнаружилась дохлая крыса. Она прогрызла пластмассовую решёточку, вылезла — и умерла. Не знаю, от чего. Крысу нашла Ирочка, и ей стало плохо. Я постарался её отвлечь, увести, а поганец тем временем, наверное, делал крысе искусственное дыхание. Потом он пришёл совершенно обалдевший.

В общем, на крысе был ошейничек. Или галстучек. Из свёрнутой в трубочку тонкой кожи. Не то чтобы пергамента, но очень тонкой. На коже угадывались странные буквы…

Вот так это выглядело:

Всё понятно? Объяснений не требуется?

В общем, я взвыл — но неслышно, про себя…

4

Если вы хотите, чтобы Бог рассмеялся, расскажите ему о своих планах.

Вуди Аллен

— Собственно… — Николай Степанович отнял от брови аннушкин носовой платочек, пропитанный коньяком из арменовой фляжки; кровь, можно сказать, остановилась. — Собственно, где это мы? Костя, ты выяснил?

— Нет. Я пока вообще ничего не пойму. Но я далеко не отходил…

— Это я просил пока никого никуда не ходить, — сказал Шаддам. — Мне очень не нравится здесь. Я… не понимаю…

— Да уж…

Куда же это нас вынесло, подумал Николай Степанович. Уходили мы куда-то на юго-восток… почти в полдень… А сейчас, похоже, время сразу после заката. Этакие светлые сумерки при низкой облачности. Допустим, девять-десять часов разницы… это у нас что? Какая-нибудь Индия? Индонезия? Не похоже… но очень, очень странное место!

Он сидел, прислонившись спиной и затылком к прохладной стене, на тротуаре, мощённом ромбической плиткой с изысканным неярким узором. Тротуар опоясывал небольшую пятиугольную площадь с неработающим фонтаном посередине. Во всяком случае, это сооружение — бронзовое дерево с каменными листочками, окружённое невысоким резным бордюром — напоминало именно фонтан…

Аннушка перестала суетиться и вроде бы спокойно присела на краешек тротуара, теребя ремешок сумочки. Армен и Толик бродили по площади и озирались по сторонам — но, как и просил Шаддам, далеко не отходили. Сам Шаддам, заложив руки за спину и прикрыв глаза, чуть покачивался вперёд-назад, что означало у него усиленную работу мысли. А Костя сидел по-турецки рядом с Николаем Степановичем и ждал, когда тот всё объяснит…

И только Нойда просто лежала, положив голову на лапы и закрыв глаза.

Мне здесь тоже не нравится, подумал Николай Степанович. Не знаю, почему, но… Ладно, сейчас уйдём. Надо только сориентироваться по сторонам света.

Он встал, его качнуло, Аннушка вскочила — поддержать…

— Во что же я вписался так неудачно?

Костя тоже встал, хотел ответить, но как-то замялся.

— Похоже, дверь сюда была yже, чем обычно, — сказал Шаддам. — Я задел края обоими плечами, хотя обычно прохожу очень свободно. Армен ушиб ключицу…

— А я ободрала колено, — сказала Аннушка. — Но тебе досталось больше всех.

— Должно быть, дверь уже начала закрываться, — сказал Шаддам.

— Она с самого начала была очень узкой, — сказал Костя. — Я еле протиснулся. Она была значительно уже, чем тень на стене.